Не менее значимыми были и последствия восприятия кириллической письменности. Ввиду относительной близости старославянского письменного языка греческому и большому количеству греческих книг русские книжники сконцентрировались на следовании именно греческой культурной традиции, в то время как после раскола 1054 г. в Западной Европе греческий начал забываться даже в среде духовенства. Письменность, ставшая на некоторое время мощным цивилизующим инструментом, очень быстро превратилась в фактор, отрезающий Русь от Европы, а не связывающий ее с ней. Учитывая отсутствие каких бы то ни было переводов на латынь, Русь стремительно «окукливалась» в относительно замкнутой культурной среде, которой были чужды написанные на латинском или любом другом европейском языке тексты. При этом отношение к «чужакам» оставалось (во многом как следствие представлений о собственной религиозно-культурной исключительности) настороженно-пренебрежительным: существующее в русском до сих пор слово «немцы», которое в древние времена использовалось для обозначения любых европейцев, этимологически означает людей, не говорящих на понятном языке («немых»)
[147], ровно в том же смысле, в каком римляне называли дикие племена, жившие на окраинах империи, варварами
[148] (хотя справедливости ради надо признать, что такие же элементы прослеживаются в других европейских языках — так, например, германцы называли себя Deutschen от слова «deuten», т. е. «ясно говорящие», тогда как иноязычных они именовали Welschen [отсюда происходят слова «Уэльс», «Валахия» и даже польское название Италии Włochy], что происходило от «fälschen», т. е. «говорящие неправильно»).
Еще одним — вероятно, даже наиболее важным — обстоятельством стало специфическое отношение к праву. В Византии существовали законы (и их кодификация в Дигестах и Прохироне является выдающимся достижением раннего периода империи), но в то же время практически отсутствовали суды
[149]. Римское право, предполагавшее специальные институты разрешения споров и/или признания человека виновным — с подготовленными судьями и возможностью защиты и состязательности, — в Византии не прижилось. Уже к концу VIII века споры здесь решались — пусть и с определенным почтением к существовавшим законам — не независимыми судьями, а назначавшимися императором высокопоставленными чиновниками
[150]. Такая организация судебной системы была привычной для Руси, где и до византийской рецепции князья исполняли также роль высшей юридической инстанции
[151]. Поэтому Русь осуществила в правовой сфере крайне избирательную рецепцию: приняв некоторые византийские формы, русские законы в значительной мере опирались тем не менее на норманнскую традицию (знаменитая «Русская Правда» имеет куда больше сходств с «Салической правдой», чем с Дигестами или Номоканоном
[152]). При этом, однако, общее византийское влияние не позволило Руси преодолеть раннесредневековую правовую культуру в том направлении, как это было сделано в Западной Европе, где противостояние духовной и светской власти, а также становление структурированного феодального общества породили предпосылки для ренессанса римского права и вызвали к жизни целый класс людей, обслуживающих правосудие: собственно судей, трактовавших законы легистов, представителей светской власти в судебных инстанциях и, наконец, юристов, развивавших правовые нормы в начинавших появляться университетах. Следование в русле развития византийских политических институтов отдалило появление на Руси / в России независимого суда на несколько столетий и тем самым серьезно ограничило развитие общества, полностью поставив его в зависимость от власти, которая стала сочетать светское доминирование не только с религиозным авторитетом, но и с судебными функциями.
Суммируя, можно без большого преувеличения сказать, что византийская рецепция придала окраинной Руси ее первую определенность: она стала окраиной христианского мира, который в то время несомненно ассоциировался с Европой. В то же время, однако, Русь осталась именно окраиной — и, более того, обрела все предпосылки для того, чтобы ее окраинность и особость лишь закреплялись с течением времени. Последнее было обеспечено принятием религиозного канона, письменности и политических установлений, связанных с исторически нетипичной цивилизацией, которая вскоре начала проигрывать в конкуренции со своими соседями как с запада, так и с востока. Раскол 1054 г. и разгром Константинополя крестоносцами в 1204 г., произошедшие еще до монгольского нашествия, не только изолировали Русь от европейских государств, но достаточно агрессивно противопоставили ее им. Именно из этого времени возникает мощный элемент цивилизационного мессианства, которое изначально накладывается на концепт имперскости: ведь Русь трактуется как духовная преемница Византии, которая на протяжении веков подчеркивала свою римскую природу (византийцы называли себя Ρωμαι′οι [римляне], а страну — Ρομανι′α) в противоположность территориально намного более близкой римским истокам Священной Римской империи.
Между тем византийская рецепция и принесение на Русь православия, ограничившие взаимодействие с Западной Европой, где латинские обряды вытесняли греческие уже с IX–X веков, открыли путь для колонизации на северо-восток, которая подталкивалась как минимум тремя обстоятельствами. Во-первых, на Руси так и не возникло четкой системы поземельной собственности (землей владели общины, как и в IX–X столетиях) и универсального принципа наследования (территории находились во владении скорее родов и семей, чем отдельных князей)
[153]. Как следствие, к концу XI века не только усилился тренд к раздробленности русских княжеств, но и стала заметна практика вытеснения младших князей на периферийные по отношению к Киеву территории, а таковыми были лишь земли на северо-востоке, где славянское присутствие на фоне местных финно-угорских племен было заметно уже с X века
[154]. Кривичи, вятичи, радимичи, ильменские словене — все они стали главными участниками масштабной колонизации, которая к XII веку увеличила контролируемую Рюриковичами территорию как минимум в полтора раза
[155]. Уже в начале XII столетия здесь началось активное заложение новых городов (Владимир-на-Клязьме, Рязань, Ярославль, Мстиславль), а местные князья стали усиливать свои позиции на фоне обострявшейся борьбы за киевский великокняжеский престол. Во-вторых, колонизация северо-востока изначально обусловливалась экономическими факторами: прежде всего большими неосвоенными пространствами, пригодными для земледелия того времени
[156], и наличием плодородных земель, использование которых под пашни не предполагало необходимости масштабной вырубки лесов
[157]. Относительно быстрое возвышение новых княжеств в значительной мере было обусловлено именно их статусом поставщиков товаров, пользовавшихся в то время наибольшим спросом у основных торговых партнеров Руси на юге и на юго-востоке. В-третьих, лишь в этом направлении русские могли «нести свет истинной веры» — причем не только потому, что запад было закрыт, но и потому, что в направлении северо-востока мигрировало большое число приверженцев прежних языческих обрядов и верований из тех районов, где христианство распространилось быстрее всего. Таким образом, политические и хозяйственные причины смещения «центра тяжести» получали мощное идеологическое дополнение, дававшее князьям лишний повод стимулировать переселение
[158].
