Процесс смещения «центра тяжести» русских княжеств на еще бóльшую окраину достиг апофеоза в конце XII — начале XIII века, когда старшинство владимирских князей стало признаваться по всей Руси, а сами они начали предпринимать попытки поставить под свой контроль Новгород и организовывать походы против Литвы
[159]. Пришедшийся на это же время фактический распад Византийской империи после разграбления крестоносцами Константинополя в 1204 г. усилил притязания Владимира на доминирование не только в светской, но и в религиозной сфере, что завершилось переносом сюда митрополичьей кафедры из Киева уже после подчинения русских княжеств монголами, в 1299 г.
[160] Следует также иметь в виду, что монгольское нашествие, как бы это ни казалось странным, не изменило исторического вектора смещения русского центра, а скорее даже его укрепило: в то время как ханы Золотой Орды, с одной стороны, установили во Владимирском и других восточно-русских княжествах режим вассалитета, а не включили эти территории в состав своего государства, и, с другой стороны, оказались вполне толерантными к христианскому вероисповеданию, и в частности, к православному духовенству, на «западном направлении» происходили совершенно иные события.
Практически параллельно с монгольским нашествием на Русь на северо-западе обострилось противостояние с тевтонскими рыцарями
[161] — по сути, первый серьезный конфликт Руси и Европы. В 1240-х гг. Тевтонский орден, сформировавшийся как квазигосударственное объединение на территории того, что позднее стало известно как Восточная Пруссия
[162] (а сейчас это Северная Польша), предпринял попытку завоевания северо-западных русских земель под флагом распространения здесь католицизма. Хотя новгородский князь Александр одержал над его войсками несколько побед, в частности — в сражении на берегах Чудского озера в 1242 г., — он тем не менее позже перенес центр своей власти во Владимир, великим князем которого он в соответствии с полученным в Орде ярлыком оставался вплоть до своей смерти в 1263 г.
[163] Таким образом, даже успешная конфронтация Новгорода с тевтонцами и шведами привела не к его собственному усилению, а к дальнейшей концентрации власти вокруг Владимира. Помимо этого, нужно отметить еще два важных процесса.
С одной стороны, галичский князь Даниил в начале 1250-х гг. предпринял смелую попытку опереться в борьбе с монголами на европейских союзников и с этой целью вступил в контакт с папой Иннокентием IV, который даровал ему титул Rex Ruthenorum или Rex Russiae в 1253 г.
[164] Хотя этот союз не привел к реальному военному взаимодействию (крестовый поход против Орды не состоялся
[165]) и в целом оказался непродолжительным, в это время впервые начало возникать понимание того, что западные области бывшей Киевской Руси вполне могут тяготеть к католическим странам Европы (сын Даниила Роман был женат на Гертруде Бабенберг, наследной герцогине Австрии, и Галицко-Волынское княжество принимало активное участие в региональных войнах
[166]), — что в перспективе работало на повышение роли и значения Владимира и иных областей северо-востока как центров консолидации русского православия (особенно с момента свержения владимирского князя Андрея Ярославича
[167], женатого на дочери Даниила, и передачи ярлыка на владимирское княжение Александру Невскому).
С другой стороны, возвышение с конца XIII века Литовского государства привело к быстрому инкорпорированию в него западных русских территорий — от Полоцка и Смоленска до Киева и Чернигова. Последовавшее распространение в Великом княжестве Литовском католичества и превращение его в официальную религию начиная с конца XIV века
[168] означало фактическое отторжение всей исторической Руси от северо-восточных территорий и, по сути, закрепляло совершенно новую конфигурацию формировавшегося русского государства, которое еще серьезнее отдалилось от Европы территориально и стало еще более чуждым ей в культурном и религиозном отношении. Можно даже утверждать, что на протяжении XIV века Русь окончательно отвернулась от Запада и повернулась к Востоку — хотя экспансия в этом направлении в эпоху максимального могущества Золотой Орды была совершенно немыслимой.
Потерпев серьезное историческое поражение и оставаясь политически подчиненной Орде, а территориально отрезанной от Европы, Русь сосредоточилась на углублении византийской рецепции. Мы назвали бы три основных фактора, способствовавших данному процессу на протяжении всего периода XIV — начала XVI века. Во-первых, это был упадок самой Византии, который был вполне заметен уже в XIII столетии и затем лишь ускорялся вплоть до падения империи в 1453 г. Большое символическое значение имел в данном контексте факт женитьбы великого князя Ивана III на Софье Палеолог, племяннице последнего византийского императора Константина XI, в 1472 г.
[169] Этот династический брак во многом легитимизировал претензии русских властителей на прямую связь с умирающей империей, привел к заимствованию ряда элементов византийской символики и геральдики (в частности, двуглавого орла в качестве одного из княжеских гербов) и обеспечил восприятие Московской Руси как прямой наследницы Византийской империи. Сегодня можно с иронией относиться к мнению о том, что 1453 г. стал моментом обретения Русью «полного суверенитета»
[170], но уход Византии с исторической сцены, безусловно, лишь усилил звучание византийской рецепции. Во-вторых, следует иметь в виду и эволюцию церковной традиции. Несмотря на все расколы XI–XIV веков, общение между различными христианскими церквями продолжалось, и к середине XV века попытки преодолеть существовавшие противоречия воплотились в подписании так называемой Флорентийской унии летом 1439 г. Данный акт, однако, вызвал резкое неприятие у большей части константинопольского духовенства и спровоцировал безвластие и разобщенность в его рядах
[171], что в принципе означало утрату Константинополем статуса реального центра православия и открывало возможности для Руси для утверждения самой себя в статусе нового основного центра этой ветви христианства. Если в первые столетия после крещения Руси Киев, а затем Владимир достаточно безболезненно признавали свою зависимость от Константинополя, то с середины XV века самостоятельность Москвы в религиозных вопросах стала усиливаться, что вылилось (пусть и существенно позднее) в учреждение патриаршества. В-третьих, византийская рецепция получала поддержку также и на философско-интеллектуальном уровне — прежде всего в попытках осмысления ее, если так можно сказать, в более широком историческом контексте. Ко второй половине XV века относится начало осмысления роли Руси как «законного наследника» римских империй (считается, что впервые идея Москвы как «третьего Рима» была сформулирована митрополитом Зосимой еще при жизни Софии Палеолог
[172]). Эта концепция получила свое развитие в известных письмах старца Филофея к Василию III (1523–1524 гг.)
[173], который подчеркивал прежде всего религиозную и каноническую связь Москвы с Византией, называя императора Константина I в числе предков московского князя и упоминая в этом ряду князя Владимира и других людей, усилиями которых укреплялась христианская вера. Практически одновременно под эту версию было добавлено и светское основание, которое в наиболее полной форме представлено в «Послании» митрополита Спиридона
[174], которое в 1520-х гг. приняло известную форму «Сказания о князьях Владимирских»
[175] — трактата, утверждавшего прямую династическую преемственность властителей Северо-Восточной Руси с римскими императорами (в качестве родоначальника династии упоминался мифический Прус, якобы бывший родным братом римского императора Августа и давший начало ветви Рюриковичей). Мы полагаем, что два этих философских творения, объединенные задачей «удревления генеалогии московских государей на максимально возможный срок, позволявшего рассматривать историю самой России как часть общемировой истории, в которой Россия занимает самое достойное место»
[176], увенчали собой теорию и практику византийской рецепции, чей активный период, таким образом, составил около пяти веков и результаты которой затем стали одним из важнейших элементов русской государственности.
