С другой стороны, Российская империя была государством, изначально «отягощенным» осознанием своей особой миссии. Возвышение Москвы происходило на фоне перемещения в пределы нового государства центра мирового православия; идеологически Московия была империей еще до того, как начала свою экспансию на восток или на запад — она концептуально выстраивалась как наследница обеих римских империй, а ее идеологи настаивали на том, что Московия представляет собой венец творения: «Третий Рим стоит, а четвертому не быти»
[411]. Религиозно-мессианский элемент московской имперскости имеет прочное государственное основание: несмотря на то, что с начала XIV века киевские митрополиты перенесли свою резиденцию в Москву, реальный подъем Московии потребовал полной церковной «независимости»: в 1459 г. главы церкви стали избираться собором местных епископов с обязательного согласия московского князя, а начиная с митрополита Феодосия вообще перестали утверждаться в Константинополе
[412]. По мере роста политических притязаний Москвы повышались и ее ставки в церковной «игре» — вплоть до введения патриаршества в первые годы масштабной экспансии на восток
[413]. В результате в пределах русского государства сложилась ситуация, неизвестная Европе: национального государства как главной формы идентичности не существовало, и колонии постепенно воспринимались как составная часть страны, а не просто территории, управляемые в интересах метрополии; кроме этого, не существовало и наднациональной религиозной власти, а высшие церковные иерархи практически являлись ставленниками князей и царей. Таким образом, если в Европе того времени империя была особой функцией государства, его своеобразным политическим продолжением, то в Московии она выступала самим его содержанием, дополнительно подкреплявшимся религиозными авторитетами.
Однако даже если Россия сформировалась как империя не вокруг национального государства, а скорее вокруг относительно аморфного (хотя и постоянно усиливавшегося) политико-религиозного центра, стремление к определенной консолидации нельзя было недооценивать. Если исходить из того, что это уникальное образование стало реальностью к концу второй трети XVII века, в его дальнейшем развитии можно выделить два этапа. Первый, оценке которого, собственно, и посвящена эта часть нашей книги, можно условно назвать периодом колонизации и консолидации. Его важнейшими чертами являются, с одной стороны, последовательное освоение присоединенных восточных колоний, и с другой — столь же поступательная ассимиляция западных земель. Начнем с восточного направления.
Сибирь на протяжении большей части истории Московской империи (России) (мы определяем этот период в границах 1650–1820-х гг.) однозначно рассматривалась как колония — как присоединенная к метрополии «нерусская» территория (здесь нелишне вспомнить, что в 1730-е гг. В. Татищев предложил разделять имперские владения на европейские и азиатские по Уральскому хребту (раньше границей Европы русские считали низовья Дона)
[414], и после того отношение к Сибири как не к составной части России даже упрочилось — в книгах XVIII века она гораздо чаще называется на старинный манер «Тартарией», а не «Сибирью»
[415]). При этом в XVII–XVIII веках главным ее богатством была пушнина, добыча которой непрерывно росла (некоторые исследователи даже назвали формировавшуюся систему хозяйства «зоологической экономикой»
[416]). Согласно разным источникам, поступления пушнины из Сибири в центральные части России выросли в 8–9 раз в первой половине XVII столетия
[417], и в 1640-е гг. она обеспечивала около 25 % всех доходов казны
[418]. Конечно, масштабы добычи впоследствии стали снижаться, а в общем объеме пушного промысла увеличивалась доля менее ценных лисы и белки за счет сокращения доли более дорогого соболя, но даже «в целом за XVIII век Сибирь поставила пушных товаров не меньше, чем за XVII-й»
[419]. Неудивительно, что уже в XVII, а в еще большей степени в XVIII cтолетии, началась миграция в зауральские земли из центральных регионов страны. Поток переселенцев обусловливался прежде всего тем, что в восточных регионах не существовало крепостного права; возможности для свободной жизни были не в пример шире, чем в пределах метрополии; кроме того, со второй половины XVIII века начался процесс освоения и иных сокровищ этой территории: в стране развивалось мануфактурное хозяйство, владельцы уральских заводов смотрели на восток в поисках новых источников железных руд и леса (первые сибирские железнорудные месторождения, располагающиеся в окрестностях Томска, были обнаружены еще в начале XVII века, а с начала XVIII столетия заработали и нерчинские рудники
[420]), а затем особый привкус промышленному развитию придала стихийно развернувшаяся «золотая лихорадка»
[421]. К этому же периоду относится начало «государственного освоения» территории — основания и развития сибирских ссылки и каторги — в результате всех этих процессов русское (или, скажем менее определенно — славянское) население Сибири стало довольно быстро расти. К началу XIX века за Уралом насчитывалось уже не менее 30 поселений со статусом города, были образованы четыре губернии
[422], а численность «русских» превысила 575 тыс. человек
[423]. Формировалось и понимание стратегического значения данного региона: расселение концентрировалось вдоль южной границы с Китаем; постепенно начинали развиваться порты на Тихом океане, в 1799 г. была создана Русско-Американская компания, предпринявшая освоение Аляски
[424].
