Во-вторых, довольно значимым, хотя и не столь важным, как первое обстоятельство, было экономическое положение колоний. Европейские владения в Америке к концу XVIII века были довольно развиты в хозяйственном плане: период поисков золота закончился; в Южной Америке развивалось производство сахара и кофе
[459]; в Северной — табака и хлопка
[460]. Уровень жизни был сопоставим с европейским, а иногда и превосходил его; экономики колоний довольно быстро приближались к самообеспечению важнейшими товарами. На этом фоне критически важной была свобода торговли (одной из причин Американской революции был, в частности, запрет для колоний на торговлю с любыми странами кроме Великобритании
[461]). В случае с Сибирью ничего подобного не присутствовало; метрополия была единственным покупателем сибирского товара, и уже она отправляла его по всему миру. Соответственно, в российских колониях на востоке не возникало самодостаточного производства (многократно подчеркивалось, что города там появлялись в основном как административные и торговые центры
[462]) — можно даже сказать, что по степени развития Сибирь достигла уровня Массачусетса образца 1775 г. приблизительно 100 годами позже. Таким образом, экономические мотивы для обретения большей автономности в российских колониях практически отсутствовали, и в то же время причины метрополии удерживать их в своем прямом подчинении были более значимыми, так как колониальные доходы в России играли более значительную роль, чем в Европе в конце XVIII века. Стоит также заметить, что и политические причины для возможного отложения русских колоний отсутствовали: в отличие, например, от североамериканских колоний Великобритании, где колонисты не имели равных прав с уроженцами Англии, русский дворянин, родившийся в Забайкалье, не поражался в правах если приезжал в Петербург.
В-третьих, существенную роль в устойчивости Российской империи сыграл и характер ее возникновения — в той части, которая касалась ее полиэтничности и размытости «национальной метрополии». По мере расширения протоимперии в высшие слои общества стала кооптироваться самая разнообразная знать; как еще в Киевской Руси были довольно многочисленны династические браки с половцами, так и в России начиная с XVI века стали занимать значимое положение татары, малороссы и поляки. К началу петровских реформ доля «немосковского» дворянства превышала 90 %
[463], а значительная часть «нерусской» крови текла в жилах 553 знатнейших боярских родов из 843
[464]. После же российского «открытия» Западу начался приток иностранных дворян на службу к российским императорам, в результате чего во второй половине XVIII столетия Россия, безусловно, являлась одним из самых космополитичных и полиэтничных обществ в Европе — и это касалось не только ее элиты, но в значительной мере и населения (схожими были лишь Австрийская и Османская империи: султан Соколлу Мехмед-паша был сербом из Герцеговины, а поляк Радецкий, венгр Эстерхази, хорват Елачич, чех Черни были самой что ни на есть элитой Австрийской империи). В такой ситуации противопоставление одной части общества другой было более проблематичным, чем в ситуации европейских колоний, по отношению к которым метрополии выглядели единым монолитным противником. Полиэтничная русская метрополия противопоставляла себя покоренным «инородцам» настолько сильно, что наличие подобного «иного» при многогранности самого субъекта колонизации почти исключало возможность внутринационального раскола, каковым в значительной степени оставались все антимонархические колониальные революции XVIII–XIX веков.
В-четвертых, следует упомянуть опять-таки религиозный фактор. Российская империя сформировалась как уникальная империя в частности и потому, что на месте государства-нации (nation-state) в ней находилась своеобразная церковь-нация (nation-church), которой не было ни в одном ином государстве мира (сравнение с Великобританией не выглядит здесь убедительно, так как англиканство как государственная религия фактически завершало там образование национального государства
[465], тогда как в Московии подменяло собой таковое). Если в самоопределении европейских колоний религиозный вопрос играл второстепенную роль (если вообще играл какую-либо), то в российском случае он не мог не быть очень чувствительным. Отложение испанских колоний в Америке создало лишь новые католические государства, добавив их к и без того значительному числу подобных же стран; независимость США только расширила религиозное многообразие, которое проявилось еще в колониальный период. В случае России появление нескольких православных государств представлялось чем-то немыслимым, и потому потенциальное выступление против метрополии выглядело чуть ли не кощунственным (можно вспомнить тут и то, что впервые возможность расчленения империи допустили атеисты-большевики, тогда как вожди белого движения боролись за восстановление «единой и неделимой» православной страны
[466], и то, как болезненно воспринимается в наши дни украинская автокефалия, подчеркивающая завершение очередной фазы имперской истории
[467]).
Вполне вероятно, что для сохранения Российской империи в критический для других европейских империй период имелись и другие причины и основания, — но мы бы хотели сейчас подвести некоторые итоги этой части нашего исследования и перейти к следующей.
