Между тем эпоха империализма характеризовалась для России обстоятельствами, существенно отличавшими ее от западноевропейских метрополий.
Во-первых, если в Западной Европе эпохи колониализма и империализма были разделены хронологически (хотя между потерей Тринадцати колоний и началом основной волны экспансии в Индии у англичан прошло около 15 лет, а между продажей Луизианы и вторжением в Алжир у французов — немногим более 25, но масштабные приобретения начались через 70–100 лет после спада первой волны) и сущностно (новая волна экспансии радикально отличалась по задачам и методам), однако при этом движителями процесса оставались те же государства, что и прежде (Великобритания, Франция или Португалия заметно не изменили своей субъектности с XVII по XIX век), в России нельзя не увидеть существенной разницы. За период, прошедший с середины XVII по вторую половину XVIII столетия, Россия сформировалась как единая держава; подданные империи от Риги до Камчатки воспринимались как «русские»; отношение к поселенческим колониям оставалось экономически «колониальным», однако политически они были частью огромного государства. Российская империя и Россия стали единым целым, и империалистические предприятия начала именно Россия, в то время как колониализмом раннего времени «баловалась» все же Московия. Государство, в пределы которого к началу XX века были включены Хива и Польша, Бухара и Финляндия, Карс и Порт-Артур, было Российской империей в совершенно ином смысле этого слова, чем империя, провозглашенная Петром I в 1721 г. Она была уже не Россией как империей, а империей, построенной Россией и вокруг России, — в то время как Британская или Французская империи оставались империями, созданными теми же Великобританией и Францией, только построенными ныне другими методами и в других регионах мира. Фактически в ходе российского имперского строительства у метрополии сменилась субъектность, что сделало отечественный опыт совершенно уникальным. Очень редко подобные, скажем так, ощущения прорываются в российской историографии наружу, хотя и в несколько гротескных формах: так, например, порой можно встретить термин «колонии Российской империи»
[522] — понятие, которое применительно к европейским метрополиям, лишено всякого смысла. Отечественные историки используют этот термин прежде всего применительно к территориям, которые не состояли под юрисдикцией России к моменту краха Российской империи (Аляске, значительной части Маньчжурии, Порт-Артуру или Кикладским и Ионическим островам в Средиземноморье), а также к точкам, в которых российское присутствие было непродолжительным или же практически виртуальным (Бейруту в 1773–1774 гг., Гавайям в 1819–1820 гг., Джибути в 1889 г. и т. д.
[523]). Между тем, строго говоря, «колониями (точнее, протекторатами и доминионами) Российской империи» были и Финляндия, и Польша, и некоторая часть Средней Азии — все территории, которые были завоеваны имперской Россией, а не превращавшейся в Россию Московией, и сохраняли определенное время элементы формального самоуправления, не превратившись в российские губернии.
Во-вторых, империалистические «приключения» России сыграли уникальную роль в становлении ее идентичности — еще менее национальной и еще более имперской. В отличие от западноевропейских метрополий, Московия и ее колонии, сложившиеся в Россию как империю, на протяжении последующих 200 лет оказались вовлечены в захватнические войны, которые Россия вела от своего имени. Во время кампании в Средней Азии малороссы составляли до 20 % численного состава армии, а в войсках, освобождавших Болгарию в ходе «русско»-турецкой войны 1877–1878 гг., их было не менее половины
[524] (заметим: в истории Британской империи также известны многочисленные эпизоды, в которых армии, составленные из представителей одних колоний, помогали усмирять восстания в других или участвовали в локальных конфликтах
[525], однако их масштабное участие в расширении имперского пространства не слишком заметно). Позднее, и мы это уже отмечали, колониальные войска довольно активно использовались в Европе во времена Первой мировой войны, а также на разных театрах военных действий в годы Второй, — но во всех случаях речь шла опять-таки скорее о защите империй, чем о расширении их границ. Все это мы говорим сейчас для того, чтобы обратиться к очень важной черте российской «Второй империи»: в ней фактически сложилась не «полярная» структура метрополии и периферии, а своего рода «матрешечная» система, в которой существовала метрополия (преимущественно русские территории между линией Санкт-Петербург — Смоленск — Ростов/Екатеринодар и Уралом), земли «расширенной России» (Малороссия и Белоруссия) на западе, поселенческие колонии (зауральские территории, а также колонизированный Северный Казахстан) на востоке и военные владения, ставшие плодом империалистических войн (от Польши до Кавказа, от Финляндии до Туркестана). В этой ситуации имперская идентичность стала естественным образом использоваться для консолидации населения России как империи в его противопоставлении новым подданным.
В-третьих, оригинальная структура Российской империи породила целый ряд «мин замедленного действия», заложенных под фундамент имперского здания на завершающих этапах его строительства. С одной стороны, присоединение новых южных территорий во многом породило национальный вопрос, который до этого не был слишком серьезным. В границах 1780 г. империя была довольно гармоничной: московско-киевско-новгородское единство было восстановлено, пути в Европу через Черное и Балтийское море открыты, Сибирь завоевана и ждала освоения. Мусульманские народы не были многочисленны; зауральские пространства воспринимались как tabula rasa. После всех империалистических войн XIX века ситуация существенно поменялась: мусульманские территории возникли на двух перифериях, кавказской и среднеазиатской; общая доля «инородцев» выросла в населении империи с 5–6 до более чем 20 %
[526]; в рамках общих границ появились территории, экономически и социально более развитые, чем имперский центр (как Польша и Финляндия), и к тому же наделенные особыми политическими свободами
[527]. Иначе говоря, вместо того чтобы использовать период быстрого технологического прогресса для сплочения и освоения империи (что, кстати, сделали в то время в Соединенных Штатах, к концу XIX века укрепившихся на Тихом океане), Россия продолжила ее расширение, не считаясь со своими силами и возможностями. С другой стороны, в отличие от европейских империй, новые владения были полностью инкорпорированы в пределы имперских границ, что существенно затрудняло их возможную реконфигурацию (так как, по сути, представлялось потерей части территории метрополии). Если британцы и французы создавали свои империи, используя целую иерархию степеней зависимости колоний от метрополии, то в России эти различия были практически полностью проигнорированы (даже формально имевшие статус протекторатов Хивинское ханство и Бухарский эмират, во главе которых стояли в начале ХХ века Мухаммад Рахим-хан II и Асфандияр-хан и Сеид Мир Мухаммед Алим-хан
[528], на самом деле не имели никаких суверенных прав). Такая ситуация порождала полную неопределенность с реальными границами метрополии, на которые «в случае чего» можно было отступить с минимальными имиджевыми потерями. Иначе говоря, Российская империя рубежа XIX и ХХ столетий напоминала западные области Советского Союза накануне гитлеровского вторжения, когда так называемая линия Сталина была в значительной мере демонтирована, а укрепсооружения на новой границе не построены. Таким образом, любая деструкция имперских границ на окраинах автоматически перерастала в возможность стремительного обрушения всех базовых компонент имперского целого.
