Однако территориальное «сжатие» при сохранении всей той внутренней сложности, которая была характерна и для Российской империи и Советского Союза, оказалось лишь одним из вызовов для новой России. Эволюция имперских структур в этой части мира на протяжении последних нескольких столетий предполагала постепенное изменение идентичности самогó имперского целого. Если Сибирь и дальневосточные территории завоевывались и колонизировались Московским царством (Русским государством), то империя XIX века именовалась уже Российской (с упоминанием Великой, Малой и Белой «Россий»), а Советский Союз и вовсе устранил из названия страны любое упоминание о ее национальной природе, «растворив» историческую Россию в массе областей и краев, но выделив при этом «национальные» республики разного уровня в ее составе. Распад СССР создал в этом отношении существенно новую ситуацию. Если во времена Российской империи все ее территории (за исключением Финляндии, Царства Польского и некоторых формально вассальных государств в Средней Азии) управлялись как губернии, в равной мере подчиненные властям в Санкт-Петербурге и не предполагавшие никакой национальной идентичности, то современная Российская Федерация сохранила национально-территориальный принцип своего конструирования, доставшийся ей в наследство от подчеркнуто «денационализированного» Советского Союза, — но в то же время восстановила «российскость» в своем названии. Возник недооцененный, на наш взгляд, внутренний конфликт между идентичностью государства и его составных элементов: если в СССР сосуществование многочисленных союзных и автономных республик «уравновешивалось» наличием РСФСР как одной из частей страны, сегодня этот баланс отсутствует. Последнее вызывает и будет вызывать значимые противоречия ввиду явного стремления властей не допустить роста национального самосознания русских, которые хотя и «безусловно являются государствообразующим народом»
[813] (последнее подтверждается и новой редакцией п. 1 ст. 68 Конституции России, согласно которой русский язык объявляется «государственным языком Российской Федерации на всей ее территории… как язык государствообразующего народа, входящего в многонациональный союз равноправных народов Российской Федерации»
[814]) и центром «русского мира» (хотя обычно и оговаривается, что последний «никогда не строился исключительно и только по этническому, национальному или религиозному признаку»
[815]), политической субъектности не имеют (в этом отношении их статус оказался парадоксальным образом даже понижен по сравнению с советским периодом). Примеров преследований тех, кого власть считает «русскими националистами», мы видим массу
[816] — в то время как региональные национализмы и элементы исключительности, если они не дополняются прямыми сепаратистскими призывами
[817], воспринимаются как нечто менее опасное.
Данная проблема представляется нам весьма важной еще по одной причине — если в Европе после распада заморских империй национальное чувство сыграло компенсаторную роль и привело к переосмыслению идей гражданской нации и определенной внутренней консолидации, то в России эта опора на сегодняшний день отсутствует. Попытки выработать «национальную идею» и построить новую нацию, предпринимавшиеся в 1990-е гг., окончились полным провалом
[818]. В некоторой степени власти сейчас стремятся подменить национальную идентичность культурной или «духовной», для чего в истории российского государства можно найти множество оснований: отчасти этим обусловлена риторика консерватизма и апология православия как «духовной скрепы». Между тем, как мы уже отмечали, концепт православной общности выглядел относительно адекватным только тогда, когда Московия еще не вышла достаточно далеко за пределы территории своего зарождения, — но в полиэтничном обществе он не может служить прочным основанием для социальной консолидации. Кроме того, у Европы, повторим еще раз, было в запасе 40–50 лет для того, чтобы свыкнуться с постимперским состоянием, — и только после этого она столкнулась с притоком значительного числа мигрантов из бывших колоний; в России этот поток начал нарастать практически сразу после распада империи и принял огромные масштабы. Политически в Европе изначально не воспринимали остатки бывших империй как «временно» или «случайно» потерянные территории и потому стремились развивать свои страны именно как национальные государства в контексте общеевропейских интеграционных процессов, — в России, следует признать, подобный процесс даже не начался. Подытоживая, скажем еще раз: Российская Федерация, в которой сохранены как историческая метрополия, так и все виды ее колоний, внутренне непрочна; основная функция имперского распада — четкое отделение метрополии от колоний, как политическое, так и ментальное — не выполнена даже в малейшей степени. Главная проблема постсоветской России состоит в том, что распад империи не запустил процесса национального самоопределения метрополии. Дальнейшая дезинтеграция части бывшего имперского организма остается вполне реальной — и смутное возмущение против этой перспективы является второй фундаментальной причиной строительства государства как империи, а не как нации.
Кроме того, в постсоветской российской реальности присутствует еще одно обстоятельство, с которым европейским империям практически не пришлось иметь дела. Речь идет о судьбе русского населения — носителя прежней имперской традиции — в отдельных частях бывшей империи. На первый взгляд, общий тренд соответствует тому, что происходило в период европейской деколонизации: доля русских в населении новых независимых государств резко падает: между 1989 и 2009–2018 гг. она сократилась в Казахстане с 37,8 до 19,3 %, в Киргизии — с 21,5 до 5,6 %, в Узбекистане — с 8,3 до 2,7 %, в Таджикистане — с 7,6 до 0,46 %, в Туркмении — с 9,5 до менее 2 %
[819], в Грузии — с 6,3 до 0,71 %, в Азербайджане — с 5,6 до 1,3 % и в Армении — с 1,6 до 0,4 %
[820]. Однако если в контексте деколонизации 1940–1960-х гг. вопрос с выходцами из метрополий решался просто — подавляющее их большинство покидало заморские владения и возвращалось в Европу (к середине 1960-х гг. в Великобританию переселились более 400 тыс. подданных короны из 550–600 тыс. живших в империи после Второй мировой войны
[821], а в 1952–1965 гг. из бывших французских колоний и Алжира возвратились практически все 1,5 млн французов
[822]), то в новой России процесс «отступления» с окраин никогда не был достойно организован. Поэтому если в некоторых случаях, когда пребывание в новых независимых государствах было явно некомфортным и даже опасным, русские покидали их довольно быстро, то в Казахстане, Украине, Беларуси и даже в странах Балтии существенного исхода не случилось (в Латвии, например, доля этнических русских в населении сейчас составляет 25,2 %
[823] против 34,0 % в 1989 г.
[824]). В результате возник неизвестный для европейских деколонизаций феномен: в новых постсоветских государствах возникли значительные русские диаспоры, а во внешней политике Российской Федерации — мотив «защиты прав русских» на территории бывшей имперской периферии. В некоторых случаях (как, например, в Молдове в 1992 г.) такая защита осуществлялась военными методами, приведшими к отделению от страны той ее части, где русские и украинцы составляли большинство населения
[825]; в некоторых (прежде всего государствах Балтии) речь шла о попытках обеспечить выходцам из метрополии равные гражданские и экономические права с представителями титульных наций — однако попытка выстраивания подобной «двойной идентичности» (в качестве гражданина нового независимого государства юридически, но как русского и носителя имперской идеологемы фактически) оказалась присуща России в наибольшей степени среди всех имперских держав и оказалась при этом достаточно успешной: лишь незначительное меньшинство русских, живущих сегодня на территории бывших национальных республик Советского Союза, целиком и полностью лояльны правительствам своих стран.
