Несмотря на то, что тема распада России в последние годы эксплуатируется исключительно активно (во-первых, официальная пропаганда рассматривает эту возможность как очередную катастрофу, которую необходимо избежать любой ценой
[938]; во-вторых, в странах — жертвах российской имперской агрессии, и прежде всего на Украине, в ней видят шанс на исторический реванш и возвращение утраченных территорий
[939]; в-третьих, на Западе ее часто анализируют в чисто академическом ключе
[940]), сегодня ее реальные шансы выглядят очень сомнительными — причем не столько потому, что «все, что могло рухнуть, уже рухнуло, [а сама] Российская Федерация не рушится, потому что ее нет в качестве государства»
[941], сколько потому, что изначально заложенная невозможность выхода субъекта из состава России делает «распад» России — в отличие от распада СССР — вряд ли возможным вне контекста невообразимых пока геополитических разломов и противостояний. Стоит также отметить, что если в СССР в 1989 г. на долю русских приходилось 50,8 % населения
[942], то, по данным переписи 2010 г., их доля выросла до 77,1 %
[943]; если в 1989 г. русские составляли этническое меньшинство в 14 союзных республиках из 15
[944], то сегодня аналогичное положение характерно для 14 субъектов федерации из 85
[945] (при этом пограничными являются только Карачаево-Черкесия, Кабардино-Балкария, Северная Осетия, Ингушетия, Чечня, Дагестан, Крым и Тыва, на которые приходятся 6,6 % населения страны
[946] и 2,3 % ее валового продукта
[947]). Наконец, изменившаяся геополитическая обстановка сегодня пусть и не способствует реализации имперского проекта Москвы, но в то же время, скорее, сплачивает, чем деструктурирует отечественное политическое пространство: люди в Сибири и на Дальнем Востоке прекрасно понимают, что независимая Дальневосточная республика не сможет быть устойчивым государственным образованием вблизи китайской границы. Между тем никакие рациональные обоснования не действуют на тех, кто боится «распада» страны, — и это, отметим еще раз, отражает как ее имперскую сущность (сокращение территории рассматривается как удар по главному критерию состоятельности государства), так и внутреннее ощущение колониальной природы ряда составляющих ее территорий (напомним: мировой истории неизвестен ни один случай распада относительно моноэтничной страны вне контекста вооруженного конфликта с внешними акторами). Фобия распада — не только «любимая сказка»
[948], которую рассказывают себе на ночь российские элиты, — она порождена страхом дальнейшей деколонизации в империи, не обладающей четко очерченной метрополией, и сама по себе говорит об имперском настоящем России больше, чем все объективные характеристики страны.
Следующей является фобия, выражающаяся в ощущении присутствия внешних врагов, действиями которых объясняются все проблемы империи. Крайне важной особенностью этого жанра является то, что сложносоставные империи с кажущейся единой территорией активнее всего эксплуатировали этот вид фобий — в то время как империи с четко очерченной метрополией и масштабными заморскими владениями ее практически не знали. Причиной, вероятнее всего, является существенно различающееся отношение к колониям, инкорпорированным в единую политическую структуру, и тем, которые находятся на отдалении и управляются по иным правилам: в первом случае имперскому сознанию сложно смириться с возможностью возникновения антиимперских настроений на «своей» земле иначе, как под влиянием внешних сил. Кроме того, любая апелляция к малоконтролируемым властями факторам выступает одним из лучших методов как скрывания собственных ошибок, так и избежания ответственности за них. При этом мы хотим особо отметить, что распространение данного типа фобий обычно случается в период, когда власть и народ явно или подспудно осознают непрочность своего положения или неустойчивость политических институтов и экономической ситуации (в относительно «благополучные» периоды советской эпохи массовое упоминание «враждебного Запада» использовалось не столько для объяснения проблем, с которыми сталкивается страна, как мы видим это в наши дни, сколько для подчеркивания ее исторических достижений, реализованных вопреки давлению извне). Сегодня же все обстоит иначе.
Практически повсеместно отмечается, что происки врагов (или «партнеров», как продолжает называть их В. Путин) обусловливают значительную часть проблем современной России. Прежде всего об этом говорится при оценке экономического взаимодействия России с остальным миром, в котором находится место все большему числу санкций и иных ограничительных мер. Хотя сами санкции власти считают не слишком существенными, но с 2008 г. экономические затруднения объясняются преимущественно внешними факторами: глобальными кризисами, ценами на энергоносители и торговыми войнами, которые одни «партнеры» ведут с другими. В социальной сфере все большее число трудностей также осознанно связывается с западным миром — от «тлетворного влияния» современных ценностей на молодежь вплоть до распространения ВИЧ и наркомании до общего упадка нравственности в православной стране. В политической сфере коннотации оказываются еще более явными и прямыми: Западу неоднократно (хотя в большинстве случаев крайне неуклюже) ставилась в вину поддержка российской оппозиции и провоцирование протестных движений
[949] вплоть до обвинений в стремлении осуществить «смену режима» и свергнуть действующие российские власти
[950] (комиссии по «иностранному вмешательству», созданные в обеих палатах российского парламента
[951], являются зримым тому подтверждением). Подобная риторика производит значительный эффект, вызывая у населения ощущение жизни в осажденной крепости, требующее смириться с падением уровня жизни, ограничениями демократических свобод и демонтажом правового государства.
