Мифы, разумеется, на то и мифы, чтобы люди не занимались их каждодневными опровержением или верификацией. Как и раньше, сегодня люди готовы верить самой большой и откровенной лжи, которую обрушивает на них официальная пропаганда, — и именно поэтому доверие российских граждан к предлагаемой им повестке дня и к представляемой властями системе аргументации остается очень высоким. Мифотворчество, которому предается нынешняя российская элита, выступает не менее важным элементом доминирования, чем выстраивание фобий; как в первые, так и во вторые верят сегодня не только обыватели, но и сами создатели данных конструктов. Однако, возвращаясь к основной теме, следует признать, что увлеченность мифами не помогает решить две исключительно важные задачи.
Первая из них состоит в укреплении имперской легитимности. Мы можем ошибаться, но в истории было не так много успешных империй, основанных на мифологемах. В большинстве случаев важнейшими элементами легитимации империй выступали культурные и технологические достижения метрополии, благодаря которым она обеспечивала победы над своими противниками/cоседями и устанавливала над ними долгосрочное доминирование, превращая в естественную периферию. Именно реальные элементы превосходства метрополий над колониями и удерживавшимися военной силой территориями выступали главным рычагом имперского строительства — и история России подтверждает это как нельзя лучше. Даже в тех случаях, когда для распространения империи применялись религиозные доктрины (как, например, при завоевании испанцами Америки), они играли вспомогательную роль и были бы бессильны, не стой за их носителями технологическое и военное превосходство. Чисто «мифологические» империи, мы полагаем, становились наиболее жестокими и недолговечными — классическим примером тому является нацистская Германия, подчинившая логику пространственной экспансии мифу расового превосходства. Поэтому мы повторим: увлеченность российской политической элиты мифотворчеством и пропагандой говорит о слабости, а не о силе нынешнего имперского проекта.
Вторая касается вопроса о целеполагании и о задавании ориентиров развития. Мифы, какими бы разнообразными они ни были, в их современном российском исполнении объединены одной специфической чертой: они либо выводятся из прошлого, либо героизируют его. В отличие от любых других имперских мифов, даже коммунистического или нацистского, они не рисуют будущего в категориях, отличных от встречавшихся в прошлом. Они не пропагандируют перемены и развитие, а призваны обосновать претензии существующего — причем сформировавшегося как «великая историческая случайность»
[998] — порядка на состоятельность и успешность. Обращенность основных идеологических концептов в прошлое, поиск культурных, этических и религиозных «скреп» подчеркивает тяготение политических элит к воспроизведению старых форм управления и социальной организации, так как правящая верхушка (неважно — логически или инстинктивно) приходит к пониманию: любая из черт современной организации общества — федерализм полиэтничного государства, демократия состоявшегося социума, свободная конкуренция успешной экономики — кардинально противоречит всем традициям, существовавшим в России с самого ее возникновения как Московской империи.
Поэтому без излишнего преувеличения можно утверждать, что мифы нынешней России говорят о том, что страна не живет в постимперском периоде ментально, а фобии — что она не приняла его политически. Практически вся «работа мысли» нынешних россиян — как обывателей, так и идеологов и политиков — направлена прежде всего на восстановление ощущения имперскости страны, на недопущение того, чтобы люди начали воспринимать себя свободными гражданами, личные цели и задачи которых доминируют над «общественной целесообразностью», а оставались подданными, чьи разум и воля полностью подчинены интересам государства.
Россия сегодня — это не столько успешная, сколько напуганная (причем прежде всего именно постимперскими трендами) страна. Ее настороженное, а часто даже враждебное отношение к внешнему миру обусловлено откровенной завистью к тем, кто сумел выстроить успешное управление сложными системами в условиях экономической открытости и политической свободы; ее увлеченность традициями объясняется ощущением угроз, которые она видит исходящими от демонтажа имперских структур, происходящего в мире на протяжении без малого всего последнего столетия. Используя, как она делала это много раз в ходе успешных рецепций, предоставляемые внешним миром технологии, Россия упорно не желает адаптировать к ним свои социальные практики.
Трансформация нынешней России в современное государство не рассматривается ее элитами как опция именно по причине нежелания расставаться с имперскими комплексами и иллюзиями. Непонимание того, что может остаться от имперски организованной страны в условиях расширения полномочий регионов, обусловливает практическое уничтожение отечественного федерализма и возвращение к модели унитарного государства, состоящей из территориально неопределенной метрополии и многочисленных окраин. Неготовность к политической конкуренции обусловливает паническое неприятие демократии и стремление редуцировать ее то к «управляемой», то к «суверенной», а на деле — к замене выборов профанацией с заранее известными результатами. Неспособность оперировать в среде, где экономические возможности никак не зависят от политической власти, а зачастую даже определяют ее облик и цели, приводит к искоренению конкуренции, огосударствлению народного хозяйства и в конечном счете к усилению доминирования в нем отраслей, в которых значение природной среды максимально, а значение человеческого капитала стремится к нулю. Российский консерватизм представляет собой скорее консервацию практически всего — как хорошего, так и плохого, — что было достигнуто Московией, Россией и Советским Союзом в ходе их имперской эволюции, с единственной целью не дать имперской эпохе закончиться, если не пространственно, то хотя бы ментально.
Кладбищенская «стабильность»
Завершая последнюю главу нашей книги, мы осознаем, что ее название не является оптимальным. Ответ на вопрос, куда мы пришли, одновременно прост и невозможен. Совершенно определенно можно констатировать только несколько обстоятельств.
Во-первых, столкнувшись с шоком имперского распада, Россия не столько не смогла, сколько даже не попыталась найти адекватных форм постимперского политического существования. В рамках нашей концепции этот факт объясняется очевидным моментом: империей было не только все пространство, занимавшееся Россией в начале XX века или Советским Союзом в конце того же столетия; ею была и та политическая общность, которая это пространство консолидировала. Потеряв свою периферию, Российская империя во многом (хотя и не во всем) вернулась к Московской со всеми ее прежними противоречиями. Именно поэтому основной задачей российские политические элиты изначально считали не переформатирование нового государства в современную федеративную политию, а разного рода игры с отколовшейся периферией, которую до сих пор воспринимают в качестве если не потенциальных провинций, то реальных вассалов. Империя перешла от более развитой и масштабной формы к менее развитой и масштабной — но не перестала быть империей.
