Но всё менялось, стоило мне остаться наедине с самой собой. Вечерами я с трудом засыпала в чужой спальне, в чужом особняке, находящемся на чужой для меня земле, смотрела глазами, полными слёз, на тлеющие угольки в камине и пыталась не заплакать. Горло будто сдавливали тиски и прожигала горечь, но я не позволяла рыданий. Что же до Готье… Кажется, с ним я была ещё более одинокой.
В ту ночь, когда мы добрались до его особняка Лейстон-Холл, никто из прислуги не спал, и я тотчас же оказалась в окружении приветливых, но чужих персон. Атмосфера в доме царила самая благоприятная (признаюсь честно, особняк понравился мне целиком и полностью – от самого фасада до последней горничной в нём), так что я полагала, никто из живущих там не знал всей правды о нас с Готье. Если только все они не были хорошими актёрами.
Венчание в Уэльсе и дорога до Бантингфорда прошли незаметно, но, по прибытии в его дом, для меня время будто бы замерло. Я чувствовала себя какой-то несчастной мученицей, несмотря на то, что не занималась практически ничем за время поездки. И второе серьёзное столкновение с этим странным человеком надолго разобщило нас.
Когда он пришёл в спальню той ночью, много позже полуночи, я сидела на заправленной постели, всё ещё одетая в дорожный костюм, только плащ сняла. Нетрудно было догадаться, о чём он попросил бы меня, поэтому я приготовилась бороться до самого конца. Но стоило мне лишь раз поднять глаза и увидеть его, своего мужа, мужчину, который так внезапно изменил мою жизнь, я поняла, что борьба эта будет жестокой. И самое ужасное, если я проиграю, то вполне могу этим насладиться.
– Кейтлин, нам нужно обсудить всё здесь и сейчас, – сказал Готье тогда, приблизившись ко мне; он снял пиджак и пуговицы тёмно-зелёной жилетки оставил расстёгнутыми. – Твоё упрямое молчание не устраивает ни меня, ни тебя саму, я уверен. Я никогда не прощу себе своего гнусного поведения, но я сотню раз объяснял, почему так поступил. Есть чувства, которым мы даже объяснения найти не можем. И есть люди, из-за которых подобные чувства лишь сильнее разгораются. И именно потому, что я люблю тебя, я не хочу делать тебя несчастной.
Тогда я поднялась, молча подошла к двери и открыла её. Я просто стояла и смотрела на то, с каким растерянным видом Готье пытался прочесть на моём безэмоциональном лице хоть какой-то ответ, и мысленно наслаждалась его беспомощностью.
– Так ты прогоняешь меня? – спросил он, кусая пересохшие губы.
– По-моему, сэр, это очевидно, – я пыталась придать голосу твёрдости, а себе – мужества. – Несомненно, для начала я должна извиниться за подобную вольность, потому что это целиком и полностью – ваш дом, любая комната здесь – в вашем распоряжении, и я просто не имею права указывать вам, где можно или нельзя находиться. Да, так и есть. Но я попросту не вижу смысла вам оставаться здесь на ночь, потому что ни беседовать, ни тем более консуммировать брак я не собираюсь.
Сделав глубокий вдох, я снова посмотрела на Готье. Лицо его застыло белой маской, подсвечиваемой слабыми языками огня в камине; глаза казались такими прозрачными и большими, что мне вдруг стало не по себе. Как умел он смотреть, словно душу выворачивал наизнанку? Словно гипнотизировал или внушал мне собственные мысли, желания? В такие напряжённые моменты идеи о том, что он обладал каким-то особым сверхъестественным даром тревожить меня и превращать мой гнев в заинтересованность, только крепли, что жутко отвлекало.
Когда он сделал шаг ко мне, а затем и второй, я почувствовала всё ту же собственническую натуру, ему присущую, показывающуюся время от времени, стоило нам остаться наедине. Я вскинула голову и твёрдо приказала:
– Не смейте подходить! Сделаете ещё хоть шаг, и я закричу, Богом клянусь! Я буду кричать так, что обожающие вас слуги сбегутся сюда и будут наблюдать настоящее представление. Как я уже сказала, вы можете находиться здесь, и где угодно, но если только пальцем до меня дотронетесь… Я буду бороться, пока глаза вам не выцарапаю.
Нас разделяла пара футов, Готье даже не шевелился больше.
– Собираешься отвергать меня до конца жизни? – равнодушно спросил он.
– С радостью протянула бы так долго, – ответила я и открыла дверь шире, сжимая резную ручку. – Но никто не может быть уверен наверняка. Я, по крайней мере, буду стараться. Что-то не так, сэр? Вы молчите? Неужели ваш острый на едкие замечания язык не поворачивается указать мне на моё место? Кажется, вы немного растеряны! Вы же так мечтали о послушной, нежной маленькой жёнушке, которая без каких-либо возражений будет идти с вами, рука об руку, пока смерть не разлучит! Неужели я не оправдываю ваших надежд? Так уж получается, что я не прыгаю с вами в постель, счастливая от мысли, что стала вашей женой.
Впервые в жизни я была настолько груба с кем-либо, впервые в жизни мой голос сквозил такой приторной язвительностью и презрением. Я осознала это в ту самую секунду, как только замолчала. Стоило бы одёрнуть себя раньше, но меня было не остановить. Честно говоря, я ожидала от Готье типичных хмурых взглядов в мою сторону. Однако он резко повернулся ко мне спиной, взял свой пиджак с кресла и, не взглянув на меня больше, вышел из спальни в плохо освещённый коридор.
С тех пор он скорее стал моей тенью, чем просто мужем. Со временем я привыкла к его дому, прислуге, даже к его частому присутствию рядом. Мы с Джейсоном редко разговаривали, в особняке встречались исключительно за обедами или ужинами. Много позже я вдруг обнаружила, что скучаю по его прежней настойчивости. В какой-то мере, она льстила мне, даже казалась приятной. И, наблюдая за нашими недомолвками и случайными взглядами, его экономка, миссис Фрай – весьма приятная женщина – заметила однажды:
– Мастер у нас один из тех людей, кто из гордости скорее будет бросать камешки в ваше окно, но в парадную дверь ни за что не постучит.
И правда, Джейсон вёл себя со мной крайне осторожно. Я стала непокорной птицей в его красивой просторной клетке, на которую он мог любоваться время от времени, но трогать не смел. По мере того, как я узнавала его, истории о его путешествиях, жизни с Мэгги Уолш, которая делала его несчастным, я ловила себя на мыслях о том, что моя ненависть постепенно превращалась в жалость. Я жалела этого человека, потому что его настоящая семья (старший брат, его жена и несколько детей) жили за океаном, а он не желал признавать, что скучает по ним; его молодая жена игнорировала его и старалась не попадаться на глаза; только работа занимала всё его время. Порой, проходя мимо его кабинета, я слышала шелест бумаг и медленные тяжёлые шаги, которыми он так часто мерил комнату.
Доходило до того, что я принималась считать его судьбу более трагичной, чем свою собственную. А когда начались наши встречи в его кабинете, я стала бояться, что моё равнодушие к нему и вовсе растает. Мы назначали эти встречи каждые полмесяца, длились они по нескольку минут. Я садилась на стул напротив его рабочего стола, и мы кратко (и по-деловому) обсуждали все финансовые расходы на кухню, конюшню, электричество и далее, а особенно на мою семью. Вскоре после венчания новоявленный супруг Коллет получил повышение по должности, а маму и вовсе вернули домой и поместили под присмотр приходящих докторов. Так что, по большей части, моё замужество окупилось, по крайней мере, для меня. Каждый раз, уходя от него со скудными словами благодарности, я чувствовала себя зависимой и чертовски обязанной, мне это не очень нравилось.
