Он рассказывает о сочинении, о строгости преподавателей, о невозможности подглядеть в шпаргалку, о соседке по столу, которая спросила его, кто написал «Поднятую целину», Фадеев или Шолохов – то ли совсем дурочка, то ли забыла с перепугу, – а внутри пульсирует страх. Страх, страх, страх. Точно Сашкин перелом позвоночника заставил его задуматься, до какой степени хрупкая вещь – человек. То, что называется здоровьем, самой жизнью, может быть в любой момент отнято.
Тогда Миша не стал на этом страхе фиксироваться. Задавил его в себе усилием воли. Молодой был, да еще вступительные экзамены – некогда рассуждать о всякой ерунде. А когда с замиранием сердца увидел себя в списках поступивших – тут его охватила такая радость, что хоть «барыню» пляши! Ну, а после была студенческая жизнь – и хотя ему, робкому и провинциальному маменькиному сынку, приходилось порою туго в общежитии, он учился как зверь, из последних сил. А когда окончил пед на все пятерки – тут пошло самое главное: пробивать себе дорогу в журналистике. Ему повезло: начал печататься уже на третьем курсе, а к пятому внештатно сотрудничал с «Московским комсомольцем». Пусть за копейки, пусть вел крошечную колонку без указания имени – зато в самом знаменитом и необычайно популярном в то время «МК»! А дальше – больше. Сначала взяли в штат, потом переманили в новую демократическую газету, где дали целую рубрику, потом…
Когда Мишино положение в отечественной журналистике упрочилось, а его заработки позволили не заботиться о завтрашнем дне – вот тут, казалось бы, все желаемое и было достигнуто, можно вроде и расслабиться. Но на деле страх, возникший в его душе там, на выходе из переговорного пункта, на московской улице, так внезапно погрузившейся из света в тень, пророс и дал всходы – именно в период полного благополучия, когда Миша мог заметить эти отвратительные ростки. Именно тогда он начал интересоваться системами оздоровления. Дыхание по Бутейко, обливание ледяной водой по Порфирию Иванову, загородные прогулки по японской методике… Ему нравилось чувствовать, как крепнет его от природы хилое тело. Однако семена страха продолжали пробиваться сквозь слои его души – и чтобы окончательно их выкорчевать, он предпочитал оплачивать ежегодное сложное обследование в этой элитной поликлинике.
А может быть, нужно было сделать что-то другое, чтобы исцелиться от страха? Но – что?
– Вам плохо? Вам помочь?
Полный, с розовой лысиной мужчина в белом халате наклонился над Мишей, полуобморочно откинувшимся на спинку стула.
– Нет, нет, – встряхнулся Миша. – Не беспокойтесь, все в порядке. Небольшое головокружение после анализа крови.
Лысый врач посмотрел на него внимательно. В его светлых, испещренных красноватыми прожилками глазах Миша подметил диагностическую цепкость и отодвинулся от нее вместе со стулом, точно этот взгляд сулил ему что-то страшное.
– Все в порядке, – настойчивее повторил Миша. – Сейчас пройдет. Это обыкновенное плановое обследование. Вообще-то я здоров. Я совершенно здоров.
* * *
Рассказывая отцу про подругу, Алина лукавила. Никакой Наташки не было. Точнее, она была, действительно существовала такая девочка в параллельном классе, и в Москве жила, но подругой Алине не являлась, так, едва знакомы были. Алина проводила время совсем с другим человеком. Тем, кого называла своим другом, мечтая использовать иные слова. Да и их отношения она хотела бы видеть несколько иными, но…
«Э, нет, моя черная королева. Учись сдерживать свои желания. До восемнадцати лет – ни-ни. Таковы принципы старого развратника. Сидеть в тюрьме за растление малолетних не согласен».
Так говорил Волк. Тот самый, с которым Алина познакомилась на концерте «Черного бархата».
Вообще-то он звался Валерий. Редкое в наше время имя, по крайней мере, у Алины не было других знакомых Валериев. Но Волк, он вообще был такой – единственный. Уникальный. Ни на кого не похожий. Высокий, с широкими плечами и широкой грудью, как древний воин. С длинными светлыми скандинавскими волосами, собранными резинкой в «конский хвост». На редкость образованный, эрудированный. С ним можно говорить буквально обо всем. В свою очередь, Волка восхищает начитанность Алины.
– Знаешь, почему я выбрал тебя? Ты знаешь, что Толстой, который написал «Упыря», – это не тот Толстой, который написал «Войну и мир». Для большинства девиц твоего возраста это нехарактерно.
– Да, а еще я знаю, что «Муму» не Толстой написал… Волк, у меня же мама – учительница! Она любого читать заставит!
В этом моменте Алина кривила душой: читать ее строгая мама-учительница не заставляла, она самостоятельно тянулась к книге с трех лет. Но в присутствии Валерия ей приятно ощущать себя бывшей непослушной девочкой, которую ставили в угол, если она отлынивала от чтения. И не только в угол, на свете и другие наказания бывают… Волку это хорошо известно. В его квартире целая стена немаленькой комнаты в сталинской высотке выделена под коллекцию: наручники, приспособления для связывания – мягкие и пожестче. Плети – замшевые и кожаные, но все на вид одинаково пугающие. Ножи для особого, тонкого, безвредного надрезания кожи. Бамбуковые трости. Еще какие-то резиновые и пластмассовые штуки – поверхностное школьное знакомство с анатомией человека не позволяло Алине понять, чему они служат.
Кажется, она бледнела, когда рассматривала эту коллекцию, потому что Волк ободряюще похлопывал ее по плечу. Рука крепкая, теплая. Надежная рука, на которую не страшно опереться.
– Ты начитанная гимназисточка, моя черная королева. Из книжек ты должна знать, что, если люди плохо себя ведут, их наказывают. Так велит общественная мораль. Но у меня кардинально иные принципы. Я никогда не причиняю людям боль ради того, чтобы их чему-то научить или от чего-то отвратить – это можно сделать совсем легко, без боли, одними словами…
Валерий – преподаватель в одном из столичных вузов. Алина никогда не спрашивала, в каком именно. Не то чтобы эта тема была запретна – просто не стоит допытываться о том, чего он сам не сказал. «Всему свое время», – один из основных принципов в их отношениях.
– Боль имеет право на существование, когда она доставляет удовольствие двоим. При таком раскладе, королева моя неопытная, боль – не наказание, а награда. Ее нужно еще заслужить. О ней нужно просить…
– И я буду просить? – спрашивала она, замирая от ужаса и восторга.
– Обязательно. Когда ты узнаешь, как это приятно, непременно попросишь. Я буду очень ласков и терпелив.
По спине Алины пробегал электрический холодок. Вдруг мерещилось, что так ей и суждено остаться навеки здесь, в этой сумрачной квартире, с ее специально оборудованной комнатой… Уходя в свой институт, Волк будет запирать ее здесь, и ее единственными собеседниками останутся книги – и арсенал на стене… Бр-р-р-р! И в то же время это так… так увлекательно! Чувствовать себя совсем-совсем беспомощной, совсем-совсем жертвой, с широко раскрытыми молящими глазами… Она будет ждать его возвращения, как любимая пленница ждет своего господина… Что сказала бы мама? Что сказал бы папа? Но она уже взрослая и разрешения у родителей спрашивать не станет.
