– На стены, на стены! – неведомо кому кричал Ёрш. – Да стрельцов расставляйте! И жён, жён! Пусть смолу варят!
К подворью Ерша сбегались смерды, те самые, что встречали нас у ворот. Лица у всех красные, испуганные, будто враг неведомый уже ров завалил и лестницы к стенам приставил. Только я вот как думаю: прежде чем караул кричать, не мешало бы оглядеться. Я поймал Ерша за руку, дёрнул слегонца, чтоб в чувство привести, да и сказал:
– Погоди, старейшина. Пойдём сначала на ворога твоего взглянем, обдумаем, что к чему. А смолу мы завсегда сварить успеем.
Я сказал спокойно, буднично, и Ёрш мне сразу поверил и перестал рваться. И рать его тоже перестала. Смерды, все, кто оказался рядом, пристроились позади нас, и уже чинным образом мы общей толпой пошли к воротам.
По ту сторону речки и впрямь двигалась вереница вершников. Два, а то и три десятка не считая дозорных. Шли хлынцой, бодро. По всему видно, не уставшие. Первые уже подъехали к броду и остановились, разглядывая частокол. Осторожные, однако. Я приложил ладонь ко лбу, прикрывая глаза от света, и стал разглядывать их.
Вершники были наши, северские, а никакие не угры и, тем более, не готы. Готы вообще конного боя не признают, так что я успокоил Ерша, и тот выдохнул, будто ношу с плеч скинул. Смердам он махнул, чтоб по домам расходились, а сам рядом со мной остался: любопытно, однако, кто такие эти гости и с чем пожаловали. Да и встретить новоприбывших надобно, всё-таки хозяин он – не я. К тому же, гости сразу видно не простые, ибо простые пешком ходят.
Старейшина расправил рубаху под поясом, пригладил волосы и сложил руки на животе, ожидая, когда вершники подъедут к воротам. Ждать пришлось недолго. От брода до ворот было не более двух перестрелов, так что мы едва причесаться успели.
Первым ехал широкоплечий русоголовый красавец. Ещё издали было видно, что это не рядовой гридь, не обычный воин, а муж нарочитый. Выглядел он моложе меня, и на лицо казался не грозным воеводою, а незлобивым весёлым парнем, коему по душе больше гусли звонкие да молодецкая пляска. Однако за добродушной внешностью скрывался сильный богатырь – я это сразу почувствовал. Сердце ёкнуло, а по плечам пробежался неприятный холодок, будто сам Перун нацелил на меня копьё остроконечное.
Нет, совсем не прост этот муж, совсем не прост. Он и одет иначе. Рубаха червлёной паволоки, коей особые ромейские купцы торгуют. За простую денежку такого сукна не купишь, только за злато. И на ногах не обычные поршни, сшитые из коровьей кожи, а сапоги турьи узором мелким расшитые, с мягким подъёмом и широким голенищем. Нога в таком сапоге не устанет и не вспотеет даже в самом дальнем походе. И пояс воинский, со спины тура срезанный. С первого взгляда видать, в почёте сей муж у князя Благояра. Вот он – витязь, не чета мне, изгою.
Меня он тоже почуял. На краткий миг глаза из голубых вдруг стали стальными, будто тучка на них набежала, – и вновь засияли чистым безоблачным небом. То, что из оружья у меня ничего, кроме рук, не было, его не смешало. Не в оружье дело. Иной гридь голыми руками такого натворить может, чего трое с мечами потом не разрубят – и он эту заповедь знал хорошо.
– Здравы будьте, люди честные! – первым приветствовал он нас и улыбнулся широко и открыто.
– И тебе, воевода добрый, по здорову! Да осветит взгляд Дажьбога путь твой, – тут же откликнулся Ёрш, и выступил вперёд, показывая кто городку голова.
Лицо старейшины приняло выражение почтительного радушия, а в голосе звучало уважение. Я хмыкнул: ну и плут же этот Ёрш. Узрел паволоку – и совсем по-другому петь начал. А меня, в безрукавке кожаной, едва от порога не погнал.
– Спаси тебя Боги, старейшина, за пожелание светлое, – в ответ проявил учтивость витязь. – Примешь ли под кров свой меня и дружину мою?
– Как не принять? – в ответ заулыбался Ёрш. – Такие гости мне в радость. Я и баньку про вас уже затопил!
Так вот ты про кого баньку топишь. Может, и ворота теперь предо мной затворить удумал? Добро. Впрочем, ты здесь хозяин, тебе и решать, кого в первую очередь потчевать. Только после таких слов на воеводство меня не зови!
Я огорчился. А вы как думали? Я уж между делом начал вежи да стены оглядывать, примечая, где что подновить-подправить. К смердам приглядывался, решая, кого в отроки взять. Зря приглядывался, зря подмечал, другую нить Макошь для меня выткала.
Ну и Дажьбог с ним. Я скрестил руки на груди – я всегда так делаю, когда хочу упорядочить внутреннее равновесие – вздохнул глубоко и стал слушать, о чём эти двое дальше сговариваться будут.
– …и стол накроем, и гусляров позовём! – радостно восклицал Ёрш. – Не скучно будет ни тебе, ни дружине твоей. Так понравится, что и уезжать не захочешь!
Витязь кивал ему в такт, а сам всё на меня поглядывал, ждал, что скажу. Интересно ему было знать, кто я такой и чего в этой глухомани делаю. Но я молчал, а Ёрш ему слово вставить не давал, всё расписывал, как у них здесь хорошо и вольготно. Вот только обманулся тут старейшина. Это я, птица вольная, сам решаю, кому служить, а сей муж под князем ходит, и никакие сказки сладкие заполучить его не помогут.
Наконец, Ёрш устал балаболить и остановился, ожидая, что на его слова витязь ответит. Но тот сразу ко мне повернулся.
– А ты кто таков будешь и куда идёшь?
Нет, за гота он меня не принял. Он не на безрукавку смотрел, а в глаза мои. А глаза всегда правду скажут.
Я помолчал малость, привёл мысли к порядку, потом ответил:
– Старейшина этого селения меня Гореславом кличет, а иду я в град Голунь, что на реке Ворскле. Со мной человек один.
– Так идёшь или службы ищешь?
Он говорил со мной как равный с равным. По голосу это легко определить, и потому я не стал от него скрываться.
– Дело у меня, грехи иду исправлять. А как исправлю – поглядим. Может и службу какую присмотрю.
– Что ж, у князя Благояра ныне службу получить не трудно. Если надумаешь, найди воеводу Милонега – так меня люди величают. В моей дружине для тебя всегда место сыщется, – он помолчал, что-то обдумывая. – А до Голуни вместе пойдём.
Он перебросил повод через голову коня и спешился. Ёрш подскочил, хотел принять поводья, но Милонег не доверил. Боевой конь сродни жене, и берегут его едва ли не пуще жизни. А конь у воеводы был добрый: высокий, широкогрудый, грива густая. Сам весь чёрный, будто ночь, а по лбу полоса белая. Красавец! И меч тоже добрый: длинной в три пяди с кувырком, с широким огнивом, чуть выгнутым к лезвию, чтобы лучше сдерживать вражий удар. И яблоко на конце рукояти в виде растопыренной волчьей лапы с одним отломанным когтем. А на клинке, сокрытом ножнами, две зазубрины; глазу они не видны, но на ощупь чувствуются. Я сие знаю, потому как это был мой меч.
7
Тучки наплывали с закатной стороны. Сначала они смешно наползали друг на дружку, кружились в хороводе, бегали, играли, веселились. Глядя на них можно было подумать, что на широкой небесной луговине встретились малые дети и устроили себе забаву. Но потом тучки принялись биться лбами, спорить, ссориться, и от этих ссор начали злиться, темнеть, и вскоре стали походить на кудри своего повелителя – такие же густые и сизые. Но это не гроза, нет. Это тёплый летний дождик. Грибной. Я знаю, какими бывают тучи, когда бог грозы сердится: небосвод заволакивает чёрная пелена, на землю падает тень, внуки Стрибожьи бунтуют, рвут листву с деревьев. Господине Перун грозно рокочет, стучит посохом, мечет молнии. Страшно!
