– Ой, бусики! – всплеснула я руками и зарделась, словно со стыда.
В каждой руке торговец держал по ожерелью: одно из светлых перламутровых камушков, будто наполненных светом тусклого заоблачного солнца, другое тоже из камушков, но прозрачных. Второе мне понравилось больше, раз глянув на него, я на первое смотреть позабыла. Что это за камушки и как называются, я не ведала, но торговец, обрадованный моей радостью, подсказал:
– Горный хрусталь. Добывают его на Каменном поясе с большою опасностью, везут в славный город Семендер и уже оттуда с позволения великого хазарского властителя развозят по всему миру.
Я протянула руку дотронуться до камешков, и на ум сразу пришло имя ожерелью – Красота. И как только имя пришло, рука сама собой одёрнулась. Страшно стало, наверное, дорогущее. Куда мне девке глупой без гроша за душой… Я нащупала под понёвой подарок дядьки Малюты. Если только… Достать?
Деда Боян убрал мису с колен, отёр бороду от хлебных крошек и спросил пытливо:
– Сколько просишь, купец, за такое ожерелье? – и указал на Красоту. Сердечко моё застучало надеждой.
Торговец, предчувствуя выгоду, закатил глаза и зацокал языком.
– Много дней провёл я в пути. Прятался от разбойников, от зверей хищных, от дождей и сухих ветров. Верил я, что неспроста тру ноги о пустынные земли. Знал, что встречу сию милую деву и седовласого старца, чьи души непременно восхитятся сиим великолепным творением и сей игрой безукоризненных каменьев, коя ныне видна в свете огненного солнца. А посему цена такому ожерелью безмерна – пятнадцать ромейских солидов!
Я ойкнула. Цена и в самом деле оказалась безмерной. За пятнадцать солидов можно хоромы купить, да ещё сдача останется на другие такие же хоромы. За то время, что я с дедой Бояном провела, я в деньгах стала неплохо разбираться. Я и раньше кое-что понимала, торговцы всякие в нашу деревню не раз заезжали, а ныне и вовсе в этом деле взматерела.
Народ возле стола тоже головами затряс от такой дороговизны да назад в мисы уткнулся, а приветливая девка-кухарка вздохнула. Слыхано ли дело такие деньжищи запрашивать? С подобным товаром разве что в красные ряды на торг идти, где жёны да дочери огнищан безделушки себе приглядывают. Возле дешёвой харчевни с таким товаром делать нечего.
Деда Боян молчал. Он слушал торговца внимательно, иногда поддакивал, иногда качал головой, иногда языком цокал. По его поведению я уже догадалась, чем подобное может закончиться. Точно так он себя вёл на дворе Своерада, когда тот взялся рассказывал обо мне, что, дескать, пришла, надерзила, сбежала, а он весь такой хороший, мною несправедливо обиженный, ни в чём не виноват. Но деда Боян ему не поверил и шепнул кое-что на ушко, после чего Своерад нам ужас как радоваться начал. Думается мне, что сегодняшний торговец нам тоже скоро радоваться начнёт.
И не ошиблась. Дождавшись, когда торговец закончит говорить, деда Боян сказал:
– Знатна вещица твоя, внученьке моей понравилась. Беру. Одно только могу обещать: ежели ты лжу молвишь и сведущие люди скажут мне, что зря я большие деньги отдал за ожерелье, то я тебя самого злым колдовством изведу и род твой под корень выведу.
Деда Боян не стал юлить, придумывать какие-то сравнения, а выдал торговцу всё напрямую. Тот сначала не понял этой прямоты, начал спорить, доказывать правдивость своих слов, но люди добрые знаками показали, что не с простым человеком разговариваешь – с чародеем, и торговец начал соображать. Покосился на волчью шкуру на плечах деды Бояна, на его тяжёлый посох, сглотнул волнительно и улыбнулся.
– Я перепутал, добрый дедушка. Ожерелье ценное и путь опасен, но не на столько…Четыре милиарсия.
Руки мои задрожали. Четыре милиарсия это много меньше пятнадцати солидов, на хоромы не хватит, и деда Боян согласно кивнул. Он снял с пояса кошель и выложил торговцу четыре неровных кружочка. Потом принял ожерелье, взвесил на ладони и посмотрел на меня.
– Ладно ли?
Я снова зарделась. Ожерелье так и просилось на шее повиснуть, только вот неловко было принимать столь богатый подарок.
– Ладно, – прошептала я, краснея ещё больше.
Деда Боян улыбнулся и протянул подарок мне:
– Носи.
Я схватила Красоту в кулачки и прижала к сердечку: вдруг передумает? Но деда Боян передумывать не стал, ибо он волхв, а волхвы никогда не передумывают.
От харчевни мы пошли не в город, а на окраину.
– Хорошего человека сегодня хоронят, – объяснил деда Боян. – Проводим.
Спрашивать, зачем нам чужие похороны и откуда он про них знает, я не стала. Глупо. Уж если он имя моё домашнее ведает, то в остальном и подавно сведущ. Да и без разницы мне, куда идти. Обо мне думают, заботятся, подарки дарят – плохо ли? А время придёт – и до дому проводят. Надеюсь.
Шли мы не долго, версты две. Дорога была пустая, только за окраиной у невысокого холма собралось много людей, двести, наверное, или триста. Трудно сосчитать. Все стояли перед холмом, впереди несколько воев в кольчугах и при мечах – видимо, для тризны – за ними простой люд: родичи, соседи, знакомые. Человек и вправду хороший, раз столько народу проводить пришло.
На вершине холма плотники возвели домовину из сухих берёзовых плах, укрыли её жердями и соломенными снопами. Просторная домовина получилась, добрая. У нас такие же строят, только не на холмах, а на берегу Сожа, а то и вовсе на плоту из сосновых брёвен и пускают вниз по реке. Потом лучшие стрелки рода мечут калёные стрелы, плот вспыхивает, огонь занимается… Но это если человек не обычный, а богатырь, как мой батюшка. Тех же, кто всю жизнь на земле прожил, в землю и кладут. Не гоже, когда тело от корней отнимают. Так-то вот.
Мы с дедом Бояном запоздали, тело умершего уже внесли в домовину, и плакальщицы отлили слёзы поминовения. Пришёл черёд посмертной невесты. Когда мы шли по дороге, деда Боян рассказал немного о покойном. Звали его просто: Третьяк – третьим сыном родился у отца своего. Жизнь прожил честно, людям помогал советом и делом, ходил в княжьей дружине десятником, за спинами воев не прятался. Но за походами да делами жены себе не нашёл и детишками не обзавёлся. И собрались тогда люди по смерти Третьяка и выбрали ему посмертную невесту, дабы шёл он в Сваргу по Калинову мосту не один, а с подругой. Негоже такому человеку в одиночестве быть, и хоть добрая душа с заветного моста в Нижний мир не провалится, вдвоём все-таки удержаться сподручней.
Шестеро дюжих мужей внесли на холм обвитые разноцветными лентами погребальные сани. Невеста сидела прямо, положив руки на подлокотники. Я посмотрела и позавидовала: не вот какая красивая девка, а поди ж ты – такая честь. На голове венец бисерный, в лице ни кровинки, на запястьях серебряные браслеты. Через плечо коса русая – её срежут чуть погодя, когда внесут сани в домовину, снимут венец, наденут кику и тогда невеста станет женой…
Сани поставили на землю, и невеста встала. Повела головой гордо, протянула руку к домовине и проговорила:
