Что ж, значит у дверей. На указанной лавке не было ни тюфяка, ни шкуры какой завалящей. Я вздохнула разочарованно и села. Ноженьки гудели, голова раскалывалась. Только сейчас я почувствовала, как сильно устала. Положила на колени суму. Пока плыли до Голуни на каждом ночном привале я собирала травы целительные, дабы быть полезной, если хворь с кем случится, а деда Боян мне суму подарил, чтоб было где травы эти хранить.
На стене над лавкой приглядела гвоздик, встала, повесила суму на него, и легла. Думала поспать с дороги. Куда там! Мимо постоянно ходили – холопы, чернавки, детишки какие-то – дверь хлопала, в ушах звенело, от злости и обиды скулы сводило. Ужасное место! Я лежала с зажмуренными глазами, плакала в мыслях, кляла всех чёрною молитвой и вдруг поняла, что сплю, и всё, что я видела за последние дни, что испытала – всё это мне снится. Киев-град, Голунь, деда Боян, Добрыня, Гореслав, дядька Малюта, Метелица… Если я сейчас открою глаза и встану, то увижу знакомую светёлку в родительской избе, сестёр, бабку. А на улице-то – воля! Деревенька наша на взгорье, Сож под ногами, луга да поля, да лес смолистый. Благодать! Матушка моя…
Я вздрогнула и проснулась. Рядом кто-то сопел. Пригляделась – мальчонка. В открытую дверь тёк свежий ночной воздух и лился ясный звёздный свет. Я поднялась, подошла к двери. У порога лежал Добрыня. Почуял меня, шевельнул хвостом. Я склонилась над ним, погладила, он потянулся ко мне, лизнул руку. Родной мой, хороший, никого то кроме тебя у меня не осталось. Я села на завалинку, привалилась спиной к стене и задремала…
Прохлада, лёгкость, рассвет – самое то для доброго начала дня. Поэтому хозяйская челядь встаёт с зарёй. Забот у них не меряно: тут и коров подоить, и кур накормить, и кашу сварить, чтоб было чего на заутрок подать. Но на этом подворье первыми вставали другие. Распахнулись ворота в дальнем крыле – кто-то из челяди вечером обозвал его гридницей – и на двор выскочил добрый молодец, босой и в одних портках. Он потянулся размашисто да как гаркнет:
– Русь, подымайся!
Следом за молодцем, кто степенно, кто быстро, стали выходит мужи числом за сотню. Встали кучно, повели плечами, помахали руками да вдруг побежали по двору. Побежали не быстро, со смехом, с прибаутками. Добрыня насторожился, навострил уши. Я тоже опасливо встрепенулась: уж не задумали эти бегуны чего худого? Пробегая мимо, они набросали в мою сторону сальных шуток. Я не ответила, молчала. Приглядывалась. Придёт время, и каждому за его смех воздастся – кому ответной шуткой, а кому и ковшиком по лбу. В том босоногом, который первым на двор выскочил, я признала вчерашнего моего витязя. Он тоже меня признал, заулыбался, а я прищурилась: ой ты витязь мой давешний – ладный, как сам Лель. Светлые кудри, взгляд голубой безоблачный.
Я почувствовала, как щёки начинают рдеть. Спохватилась, отвернулась. Вот уж из-за кого было бы… Но краешком глаза всё одно за этим ладным подглядывала. Бежал он не вместе со всеми, а как бы стороной, будто подгонял прочих. Я услышала имя, брошенное вскользь: Милонег – всему миру милый… Подходит ему.
Челядь дворовая тоже проснулась. Двое холопов взялись черпать воду из колодца и лить её в длинное корыто. Из дверей людской выходил работный народ: сонные, нахмуренные. Шли к корыту, умывались, отфыркивались и отходили каждый к своему делу. Я тоже подошла к корыту. Окунула ладони в водицу – руки по самые локти онемели – набрала пригоршню, поднесла к губам. Вода стекала меж пальцев тонкими струйками. Сказочно. Провела охолодевшими ладонями по щекам, вздрогнула и вернулась к завалинке.
Милонег между тем выстроил дружину рядами, и начали они странные движения совершать: то потянутся, то присядут, то наклонятся. А потом отошли к ограде и взялись всякие тяжёлые вещи поднимать: кряжики комелёвые, камни. Некоторые дружинники между собой бороться вздумали. Любопытно мне стало. Я поднялась с завалинки и подобралась ближе. Крупный муж годов за сорок с мясистым синеватым носом стоял, едва пригнувшись и растопырив руки, и пальчиком эдак манил к себе других. Несколько молодых дружинников начали к нему подкрадываться с разных сторон – осторожно, будто волки к старому туру. Крались они ужимисто, ловко перетекали с места на место, а потом разом бросились на носатого. Тот не растерялся и ну давай валять молодёжь по земле. А те и рады. Вскакивают, скалятся и снова на него.
А потом все усталые и довольные направились к нашему корыту отмываться. Брызгались водой, хохотали, только Милонег, блюдя достоинство, стоял отдельно от прочих. Он зачерпнул полную пригоршню воды и плеснул себе в лицо. Прозрачные капельки покатились по плечам, по груди, по животу… Я сглотнула и наклонилась к Добрыне, ибо дышать почему-то стало трудно.
На моё счастье раздался зов на заутрок. Бабура Жилятовна сложила ладони у рта и крикнула:
– А ну живо к котлу, каша стынет!
Холопы и чернавки выстроились в очередь у кухни, мы с Добрыней встали в её конец. Кормили челядь сытно, но не вкусно. Дали какой-то полбы не масляной, без мяса – ешь от пуза, но есть такое не хочется. Глядя, как остальные жуют да ещё и нахваливают, я с ужасом подумала, как же надо изголодать, чтобы принимать в себя такую пищу? Деда Боян, куда ты меня привёл, на кого оставил?
Добрыня от каши тоже не отказался. Я вывалила перед ним содержимое своей миски, и он слопал всё без остатка. Бабура Жилятовна, увидев это, раздула ноздри. Видно было, что хочет она сказать мне нечто гневное – я даже понимала что – но остереглась, как ни как ей меня беречь велено, а не ругать.
Бабуру Жилятовну никто по отчеству не звал – просто тётка Бабура. Но не потому что не уважали, а потому что так проще было, да и прозвище своё тётка Бабура оправдывала сполна – рассказчица была славная, куда там до неё моей бабке. В этот же вечер, сидя в людской на лавке и ковыряя ложкой ужин, я слушала её рассказы о былом прошлом, о богах, сошедших на землю, о людях, ищущих любовь, о зверях, пытающих правды. Лицо её при этом разглаживалось, гневливость из глаз уходила и вся она становилась такой славницей, хоть рисуй с неё птицу Алконост. Я рисовать не умела, а вот мальчонка, мой сосед по лавке, в самом деле чертил что-то прутиком на земляном полу. Я присмотрелась: Алконост не Алконост, но странное и величавое существо – точно, может быть, даже бог.
Под тёткой Бабурой было десятка два чернавок и с полсотни холопов. Все при деле, в заботах с утра и до позднего вечера с небольшим перерывом на обед и полуденный отдых. Я было подумала, что меня тоже в чернавки отдали, но потом оказалось, нет. Вот и ладно, а то ничего не бывает хуже, как чёрной рабой в неволи жить.
Первый день я маялась бездельем, сидела у людской и грызла орешки. Орешков я набрала возле гридницы. У них перед дверьми целый бочонок этого счастья стоял, так что я полную понёву набила и отнесла к людской, и никто мне слова против сказать не осмелился. Всех холопов да чернавок я начала по горсточке оделять, чтоб тоже к счастью прикоснулись, и поэтому орешки закончились быстро. Пришлось снова идти. Ну да то не беда, только размялась.
Тётка Бабура несколько раз проходила мимо завалинки, терзала меня косыми взглядами, но ничего не говорила. Зря она так, мне её взгляды, как Добрыне блохи – почесался и забыл. Добрыня, кстати, поселился возле дверей кладовой клети, там и пахло вкусней, и кухонные чернавки нет-нет да кинут косточку.
