Я вышла из амбара. Стемнело, звёздочки небо раскрасили, месяц половинчатый, светец возле ворот, тени ночной сторожи по частоколу ползают – самая что ни на есть бесенячья пора. Я шагнула в проулок между людской и конюшней, и вот тут они на меня набросились. Все три. Знахарки. Я бы ещё поняла – две, молодые и сильные. А третья куда полезла? Ей годов за семьдесят, ноги едва волочит, а туда же, драться!
Ошибка их была в том, что прежде чем кинуться, они закричали:
– Глаза тебе выцарапаем!
Это меня и спасло. Я отпрыгнула в сторону и полоснула коготочками одной по личику. Батюшка всегда говорил, что когти – моё главное оружие, поэтому двери ломать совсем не обязательно. Не знаю, шутил он или вправду так считал, но только из трёх остались две. Вторую я взяла за чуб и начала таскать по всему проулку, приговаривая: не лезь ко мне, не лезь! Она взвыла диким голосом, прибежала ночная сторожа, Добрыня, и дальнейшая драка потеряла всякий смысл. Кто-то из холопов принёс светец, из людской высыпали чернавки, забалаболили. От шума пробудилась тётка Бабура, вышла из своей горенки, разглядела всё это хозяйство – морду расцарапанную, волосы всклокоченные – и давай хохотать. Остальные, глядя на неё, тоже захохотали. Третья знахарка под шумок улизнула. По утру не иначе нажалуется княгине, будет мне завтра выволочка.
Прохохотавшись, тётка Бабура указала на раненых знахарок, и велела мне лечить их. Я вздохнула: куда ж деться? Взяла обоих за шкирку и повела в амбар мазать своим знаменитым синим снадобьем.
После этого случая слава обо мне прокатилась по городским улицам, дескать, хорошая знахарка у князя объявилась: сама бьёт, сама лечит. Голуньцы подходили к воротам, просили сторожу пропустить их ко мне. Сторожа сначала не пускала, но потом тётка Бабура сказала, чтоб пускали, и двинулись ко мне горожане целыми семьями. Понесли детей, повели стариков. Я не отказывала, принимала всех. В благодарность каждый пытался дать что-нибудь: медку, рыбки вяленой, прочих вкусностей. Поначалу я не брала, но тётка Бабура вразумила мне в голову, что люди делают это от сердца и обижать их отказом грех, а если я от гостинцев растолстеть боюсь, так чернавки кухонные всё заберут и на общий стол поставят.
Пришёл и Милонег. Пришёл, помотался по амбару, словно случайно тут оказался, а потом протянул мне ладонь свою здоровенную. На тыльной стороне едва заметная царапинка – две кровоточинки выступили. Видать, битва великая была с котёнком, а страшный кровавый след клык вражеский оставил.
– Полечила бы и меня, красавица.
– Тоже мне рана, – хмыкнула я. – Подорожник помуслякай да приложи.
Он засмеялся, блеснул перламутровой улыбкой. Ох, как ему идёт улыбаться. Он сразу весь такой… такой… Я тоже рассмеялась и чуть повела подбородочком вверх и в сторону, чтоб увидел он движение шеи моей лебединой и оценил уста сахарные. Я знаю, что делаю. От таких моих поворотов парни из соседних деревень без чувств падают, а на следующий день свататься бегут. А батюшка злится и начинает инструменты готовить. Против Милонега батюшка бы не злился, ибо если тот сватов пришлёт, я сразу скажу «да».
12
Я как увидел отче Бояна, внутри сразу обмер. Не чаял я его встретить снова, ох, не чаял. Если он сейчас с меня за девку спрашивать станет, так я и не знаю, чего отвечать. Вроде бы я её взял и в Киев привёз, да только ромею она не досталась, и выходит, что наказ волхва я не выполнил, а не выполнить наказ волхва всё одно, что против медведя с голыми руками выйти. Только в схватке с медведем надежда выжить всё-таки имеется.
Я приготовился к смерти. Глянул тоскливо на булгарскую саблю, что лежала на лавочке возле баньки, и подумал: да разве это поможет? И Капусту жаль. От силы дружбы нашей и законов гостеприимства он всяко этому волхву воспрепятствовать вздумает – и следом за мной в Навь отправиться. Говорил Малюта: не нужна нам эта девка, всё через неё потеряем! Как в воду смотрел.
Ну да от наказа волхва не избавишься. Он не просит, он говорит, что делать, и ты идёшь и делаешь. А попробуешь оспорить, или отказаться, или не сделать, так перед глазами его лучше не вставать. Так что если волхв чего-то захочет, он того непременно найдёт и добьётся.
Я прочитал молитву и пошёл умирать. В детстве мама рассказывала, что умирать не страшно. Это как уснуть: закрыл глазки – и уже Калинов мост плывёт под ногами. Но в детстве умирать просто, потому что душа чистая, и по мосту ты не пойдёшь, а полетишь. А взрослая душа обременена дурными поступками и чёрными мыслями, и все они тянут вниз. Мост такую душу не держит, пропускает сквозь себя в Нижний мир. Одна надежда: если кто-то поможет перейти.
Мне не поможет никто, и потому было страшно. Но чего заслужил – то и получу.
– Здравствуй, Гореслав, – молвил волхв.
Я поклонился.
– В самое время ты в Голунь прибыл, не опоздал. Всё сделал, как я того хотел, и ныне к тебе другое дело будет.
Я выдохнул: это что ж получается, волхв не в досаде и беда мне не грозит? Господине Волох, прими благодарность мою.
– Рад услужить тебе, отче, – то ли прохрипел, то ли прошептал я.
Волхв приметил краем глаза подслушивающего наш разговор Сухача да как ударит посохом о землю. Сухач икнул громко и что есть силы прыснул за угол. Вот те раз! А я думал, он бегать не умеет. Я скривился в усмешке, а волхв о Сухаче уже позабыл и снова повернулся ко мне.
– Собирайся, Гореслав. Завтра по зорьке пойдёшь назад на полянскую межу, туда, где тебя воеводой остаться звали.
– К Ершу? – удивлённо вскинулся я.
Отче Боян кивнул.
– Встретишь там посланцев моих, и с ними обратно в Голунь пойдёшь. Сядете на дворе у Капусты, и будете ждать, покуда я вам не скажу, что дальше делать. Времени у тебя на весь путь – седмица.
Я растерялся: какая седмица? Тут в оба края двумя не обойдёшься. А ещё девку найти нужно. Если ведунья прознает – а она прознает! – то в наказание всяко меня изведёт. Получается, хоть с той стороны, хоть с этой, мне едино гибель грозит. Ну и кого слушать?
– Да как же, отче! Только туда пять дён идти.
– Возьмёшь у друга своего коня, за три дня до Ерша доберёшься. А уж там поспешайте, – он помолчал, глядя на мои сомнения, и добавил. – О делах твоих знаю. Не беспокойся. Всё тебе будет в своё время.
Развернулся и пропал, будто не бывало его никогда. Ни словом не дал объясниться.
Я плюнул. Знает он! Что может знать он о том, как душу рвёт, когда товарищи твои… и лодья… и вся жизнь… И тут меня повело: а ведь верно – знает! Дажьбог с этой девкой, тут догадаться не сложно, что мысли мои о ней пекутся, ибо связала она нас меж собой крепче самых крепких пут. Но как он о воеводстве моём проведал? Об этом только я да Ёрш сговаривались. Никого рядом не было. Ну пусть Сухач ещё, но этот прихвостень больше на стол смотрел, чем на нас. Не мог он сообщить!
Сзади подошёл Капуста, положил руку мне на плечо.
