– Пойдём, Радонег, коня тебе подберём. Есть у меня два жеребца сильных. Один, будто ночь чёрный, другой – что огонь Перунов. Глянем, который тебя больше примет.
И мы пошли.
А на следующий день по зорьке я выехал с Капустина двора верхом на рыжем жеребце с густой светлой гривой. Имя ему было сродни божьему костру – Огонёк. Принял он меня сразу, едва мы зашли с Капустой в конюшню. Да и я, признаться, на другого жеребца даже смотреть не захотел, только на этого. Я протянул ему заготовленное загодя кислое яблочко, и Огонёк взял его с моей ладони мягкими тёплыми губами, всхрапнул благодарно. Капуста снарядил ему седло походное со стременами. Удобная вещь эти стремена, я уже пробовал. Нога будто на лавке стоит, а когда мечём замахиваешься, так упираешься в них и удар получается сильнее. Многие вершники стали стременем пользоваться. Но я не любитель конного боя. На лодье или, скажем, в пешей рати мне сподручней, а к конной лихой сшибке особая привычка нужна.
Пояс Белорыбицы я Капусте отдал. Попросил продать, а деньги чтоб он себе взял за гостеприимство. Капуста поначалу отказывался, говорил о дружбе, об уважении, но я настоял. Тогда в ответ Капуста дал мне сапоги и войлочную накидку от дождя прикрываться. Я принял всё это, подпоясался булгарской саблей и двинулся в путь. Сухача я не взял. Он проводил меня до ворот, но сколь я не всматривался в его лицо, так и не понял: рад он, что остаётся, или нет.
Заря едва занялась, поднялись первые дымки над крышами, застучали калитки, заскрипели колодезные коловороты. Голунь просыпалась. Залаяли дворовые псы, полетела к облакам бойкая петушиная перекличка. Я вёл Огонька в поводу. Человек я не лёгкий, а он не двужильный, успеем ещё друг друга обременить.
Голуньские улицы не в пример киевским тянутся широко и прямо, и все как одна ведут к торговой пристани. Чтобы не удлинять себе путь, с Зачатьевского конца я свернул в Кузнецкий проулок, потом на Шорный ряд, проехал мимо Сенного рынка, мимо княжеской усадьбы. Из-за ограды донеслось зычное: Русь, подымайся! Огонёк испуганно запрял ушами, я похлопал его по шее, успокоил. На лодье или в пешем походе мы тоже этот клич используем, но только перед боем. В иные моменты заветный зов применять нельзя, ибо сила его от частого употребления оскудевает. Но у каждого свои порядки, и я со своими указами в чужие дружины лезть не собираюсь.
Мы вышли на окраину. За спиной остались последние домины, а перед глазами лёг киевский шлях. Хотя какой там шлях – побитая конскими копытами да тележными колёсами полоса сухой земли, и чем дальше от города, тем она более неприметной становится. Тянется она узкой змейкой от деревеньки к деревеньке, петляет между холмами, ныряет в лощины, огибает овраги и теряется в Боровицком поле. Только вчера я пришёл по ней в Голунь, а ныне уходить должен. Ну да вся моя жизнь – дорога.
Селение Ерша стоит на границе между полянами и северянами, и хотя к Киеву оно ближе, земли всё же считаются северскими. Если идти от него на полдень, то в самый раз выйдешь к Днепру, а если двинешься на полночь, упрёшься в земли радимичей. А уже за ними кривичи, вятичи, заповедная голядь, мещера и гордые духом словене на Ильмень-озере. Сторона наша славянская велика и красива, а будет ещё величественнее и краше. Я в этом не сомневаюсь. Нам бы только не сориться между собой, не искать мелких обид, не видеть в извечных врагах друзей, не слушать наветов. И вот тогда всё будет хорошо, и ни одна заморская змеюка нас не покусает.
Я поднялся в седло, и Огонёк бойко застучал копытами по тропинке. Глядя на его расторопность, я подумал, что назначенный отче Бояном срок не так уж и невыполним. По сторонам потекли травы в пояс, вдалеке у холмов сдвинулись с мест конские табуны, овечьи отары, прилетел на кончике ветра пёсий громкий лай. Как хорошо ехать по родной земле – не напрягаясь, не опасаясь подвоха и ни о чём не задумываясь.
Отъехав от города версты на три, я приметил возле худой осиновой рощи ватагу наёмников. Можно было взять правее и объехать их от греха подальше, но беды я не чуял, ибо вели они себя не враждебно: не прятались, оружием не грозили. Вполне мирные люди. Встали открыто лагерем, соорудили из жердей и кожаных накидок шалашики, развели костерок. Всего человек тридцать. Между шалашей протянули верёвки, развесили порты, по краям рощи поставили сторожу. Когда я подъехал ближе, двое поднялись на ноги, приложили ладони ко лбам. Светлый лик Дажьбога поднимался у меня за спиной, слепил им глаза. Не ведаю, кого они хотели разглядеть, но ждали явно не меня. Один шагнул вперёд – огромный черноволосый угр, на руках и шее татуировка, на поясе боевой топор, во взгляде развязность. Он смотрел на Огонька; смотрел жадно, с наслаждением, и я ненароком подумал, что дитё малое вот так же смотрит на ладно скроенную куклу. Угр качнул головой и зацокал восхищённо языком. А потом расхохотался.
Я осмотрелся. Люди в ватаге подобрались разные: готы, славяне, угры, а иных и определить сложно. Руководил всеми черноволосый. Он закончил смеяться, а ватага уже стояла на ногах и смотрела на меня, как на добычу. Трое отворили тулы, поглаживали осторожно пальцами оперение. Признаться, мне стало не по себе. Когда такое количество народу разом готово на тебя ополчиться, ты начинаешь уразумевать полную свою никчёмность. Словно пред храмом Святовита! Здравый смысл возопил, что надо рвать поводья и мчаться прочь без оглядки, но честь – это глупое и бесполезное суждение – подбивало грудью встать на защиту самоё себя. Господине мой Сварог, дашь ли ты когда-либо мне сил и разума бежать не к опасности, а от неё?
Атаман поднял руку, и стрелки отложили луки. Так-то лучше. Я остановился в нескольких шагах от лагеря. Огонёк всхрапнул, потряс гривой, ударил землю копытом, словом, сделал всё, чтобы понравиться черноволосому ещё больше. Тот скрестил руки на груди, умерил улыбку, но алчный блеск в глазах до конца погасить не смог.
– Доброго дня вам, люди, – первым поприветствовал я ватажников.
Те промолчали, а черноволосый шагнул ко мне вплотную. Он протянул руку к Огоньку, хотел похлопать его по шее, но Огонёк прянул назад, забил копытами чаще.
– Хорощ кон, хорощ, – закивал угр. – Ай, хорощ! Где взял?
Это он мне вместо здравствуйте? Вот она чужеземная приветливость. Что ж, мы излишней гордостью не страдаем, можем и по-простому.
– Где взял, там уже нет. А если и есть, то не про твою честь, – ответил я.
Угр некоторое время смотрел на меня молча, словно пытался переварить услышанное, и, переварив, снова согнулся в приступе смеха. Что у него за привычка смеяться после каждого слова? Я хмыкнул, а он, обернувшись к своим, ткнул в мою сторону пальцем.
– Ай, хорощ кон. Всаднык смел. Ай, смел! И мёртв.
Он вдруг выхватил топор из-за пояса и замахнулся. Улыбка превратилась в оскал, хохот в рык. Лезвие блеснуло ярким лучиком и замерло на половине пути…
Я не дёрнулся, даже в лице не поменялся. Убивать меня они не собирались, хоть и скользили жадными глазами по коню и сабле. При иных обстоятельствах и в ином месте живым мне от них не уйти. Ну да в ином месте я и приближаться бы к ним не стал. А сейчас они лишь силу показывали, игрались. Но не страх и не совесть удержали руку угра от удара. Не любит Благояр Вышезарович, когда в пределах его озорничают, особенно в виду теремов стольного града. Таковых озорников он велит славливать и тащить на правеж в княжескую усадьбу, и уже по делам его – наказание. И вот неотвратимость наказания подобных ватажников и сдерживает. А страха перед одиноким путником они никогда не испытывают, про совесть я вовсе молчу.
