Какое-то время он держался, не хотел сдаваться, потом замолотил меня по локтю и прохрипел сдавлено:
– Ну, будет, будет тебе, Гореслав… Будет! Отпусти! Осилил старика.
Я отпустил, а он засмеялся, сдёрнул с головы личину, и по спине моей покатились мурашки: Малюта.
13
Подумала и растерялась: неужто так просто? Ещё вчера я ничего такого не сказала бы, а тут – бац! – как снежная глыба зимой с крыши, и сразу теплота в животе, и вся душа мягкая-мягкая. Любовь. Бабка говорила, что когда-нибудь со мной это тоже случится. Ни один человек не сумел любви избежать, как бы долго он от неё не бегал и не сопротивлялся. Вот и меня Лада подловила, прижала к стеночке.
Ах, как петь-то хочется… Иные девки на посиделках как затянут жалобно, так смех разбирает: что вы, дурищи, голосите? А ныне сама затянуть пробую. Но только не жалобно, а радостное, такое, чтоб если и слёзы – то светлые, Ладой благословенные. От таких слёз огонь в животе ещё сильнее разгорается.
Я размечталась: пришлёт Милонег сватов – и будет у нас всё по-человечески. Свадебку сыграем, избу поставим, корову купим, кур заведём, детишек. Первым сын непременно будет. Всем мужам почему-то первым сына подавай, а иначе едва от тоски не помирают. Но это всё притворство. У моего батюшки семь девок народилось, и ничего, жив. Доволен даже, внуков нянчит.
Но Милонегу вначале сына подарю, чтоб умирающего из себя не строил. Жалко мне его. А потом доченьку, помощницу себе. А потом как Лада рассудит. И будет у нас изба полная ребятишек, а у ворот крепкая сторожа встанет и Добрыня, чтоб никто наше счастье украсть не смог!
Три дня я так мечтала, а потом начала беспокоиться: Милонег сватов не слал. Я подождала ещё день, но никто от него с подарками да с гостинцами не спешил. И я расстроилась. Нет, не расстроилась – растерялась. Так со мной ещё не поступали. Это я могу иных отвергать, а меня отвергать не смей! Душа затвердела, в глазах полыхнули молнии и я пошла искать правды. Первым на моём пути встретился Добрыня. Он устанавливал возле кухни свои порядки, гоняя от дверей местную пёсью свору, и те остерегались подходить близко. Я ткнула в него пальцем и гневно сказала:
– Иди за мной!
Ослушаться Добрыня не посмел.
На урочной площадке упражнялись отроки. Несколько гридей старшего возраста показывали молодой поросли воинские уловки для безоружной руки. При моём появлении гриди вежливо поклонились. Я уже столько хворей и ран старых их излечила, что кланяться мне они зазорным не считали. Один спросил, нужна ли помощь, я отрицательно мотнула головой. Я искала Милонега. Среди них его не было, не было его и среди воротных сторожей. Я посунулась к конюшне. Княжий воевода очень любил своего красавца-жеребца и часто навещал его. Может и сейчас там?
Нет. Чёрный жеребец со скучающим видом тыкался губами в ясли, жевал лениво овёс. Я спросила конюшего, видел ли он воеводу, тот оглянулся испуганно и развёл руками.
Из тёмного угла, куда конюхи сено сносили, донёсся приглушенный смех и следом шёпот, как будто мыши копошатся. Добрыня навострил уши, а я налилась любопытством. Кто там? Сделала шаг, ещё один. Смех стал громче, шёпот явственней. Голоса показались знакомыми. Один – молоденькой портомойни, второй… Оставшиеся шагов двадцать я не прошла, а пробежала, и вот вам правда: Милонег валял на сене чернавку и целовал в шею. Та обнимала его за плечи, шептала что-то скабрёзное, и оба смеялись.
Вот тебе и корова с курами! В первое мгновение я подумала, что лучше бы сидела у себя в амбаре и травы варила. Забот не меряно, а я по конюшням шляюсь. А потом душу словно водой холодной окатили, и сразу стало легко и привольно. Я усмехнулась, а Добрыня зевнул.
Первой меня увидела чернавка. Она выкатила глаза и всхлипнула. Милонег начал было шептать ей в ухо: милая, милая… Но милая глаз обратно не закатывала, и тогда он проследил её взгляд и тоже меня увидел. Ох, как он побледнел! Даже в темноте стало заметно, как лицо его сбросило краску и вытянулось. Милая с пыхтением выбралась из под него и сиганула к выходу, едва не запутавшись в подоле, а он сел, положил руки на колени и сглотнул.
– Ты чего?
Сколько же сил ему стоило выдавить это из себя. А я ответила просто:
– Ничего. Сена хотела взять для запарки, да вижу, негодное оно. В другом месте поищу.
Развернулась и пошла. Он подпрыгнул, побежал за мной, схватил за руку.
– Погоди, Славушка…
Так меня ещё никто не называл. Красиво. Умеет этот бес девкам ум запорошить. Но в душе у меня уже всё улеглось. Не надобен он мне. Не мой он, не о нём я мечтаю. А он, видимо, только сейчас соображать что-то начал. Заговорил о Ладе, о Леле, о глупости своей – опять красиво, но обо всё этом ему раньше надо было думать. Как хорошо, что искать я его пошла, а то сидела бы дура дурой и считала его самым лучшим.
– Славушка… Не думай дурного, бес вселился…
– Да он из тебя и не выселялся. Как прижил ты его, когда кошек за хвосты дёргал, так и живёте по сию пору вместе.
Я вытянула руку из его вспотевшей ладони.
– Да ты ещё пожалеешь! – зарычал он в бешенства. – Ты ещё пожалеешь! Знаешь, кто я? Знаешь? Думаешь, воевода обычный? Дудки! Я сын княжий! Батюшка мой сам Благояр Вышезарович, и минет время, я всем здесь править буду. И тобой буду! Слышишь?
Конечно, я слышала, только не остановилась и не обернулась. Зачем? Ну, княжёныч, ну, будет, и что? Радимичи северянам соседи, а не холопы. Вернусь к себе на Сож, выйду замуж за какого-нибудь своего прежнего воздыхателя, да хоть за Вторку из Снегирей, и думать забуду об этом любителе портомоек. А сунется ко мне, так у наших мужей мечи ещё не затупились. Это Гореславу повезло, врасплох взял, второй раз такое не пройдёт.
Выходя из конюшни, я наткнулась на тётку Бабуру. Чуть с ног её не сбила. Та ютилась в сторонке, лукаво блестела глазами. Подслушивала что ли? Ну и Дажьбог с ней, мне скрывать нечего.
– Чего без дела лытаешь, девка? – окликнула она меня. – Вон у амбара сколь народу толчётся, помощи ждут.
У амбара и в самом деле стояли люди. Грех не помочь им, и не меньший грех заставлять ждать. Поэтому я прибавила в шаге, и только краем ушка уловила слова тётки Бабуры, брошенные выбежавшему вслед за мной Милонегу.
– Куды прёшь, бестолковый? Не помнишь, чья она…
Последние слова растаяли в воздухе змеиным шипением, и я забыла о них.
После ночного происшествия тётка Бабура отрядила мне в помощь мальчонку, что лавку со мной в людской делил. Я его узнала, это был тот самый малец, коего Своерад в трюме привёз. Звали его неприглядно – Поганко. Видимо мать, награждая сына именем при рождении, думала защитить его таким образом от злых духов, от всего недоброго. Не помогло. Поганко поведал скорбно, что мамка его померла, когда он совсем малым был, а отец ушёл в поход по княжьему зову и не вернулся. Растил его дед. Ходили они на пару вдоль Днепра, вытаскивали из воды утопленников, обирали их и с того жили. А однажды напали на них люди купца Своерада, деда побили до смерти, а его в трюм и на голуньский торг. Слава Сварогу, купила его тётка Бабура и определила к делу на княжье подворье. Кормят хорошо, одёжку дают, а ничего иного ему и не надо, ибо в холопьях ему сытнее и чище.
