Я слушала его и не соглашалась. Как может быть холопом лучше? Это тот же самый поруб, только шире. Идёшь, куда говорят, делаешь, что скажут – и ни шага в сторону. Меня, конечно, тоже большуха корит и посылает, куда ей того требуется, как, например, за водой, но всё это для общей пользы, и для моей в том числе. Но я, если сильно заартачусь, никуда и не пойду. Сяду на лужайке, буду с детворой играть, а то и вовсе в лес убегу. Батюшка, правда, ладонью потом по одному месту приложить может, ну да я терпеливая. А здесь никакого выбора, и за непослушание не ладонь в ход пойдёт, а батоги. Вот тебе и разговоры о лучшей доле.
Ну да у каждого своя истина. Если ты сызмальства привык к свободе, то никакие цепи тебе красивыми не покажутся. А если жизнь голодная была, а потом вдруг каши начала по три раза в день давать, тогда да, тогда неволя слаще получается.
В общем, во мнениях о судьбе холопской мы с Поганком не сошлись, зато во всём остальном имели полное согласие. Работой я его не перегружала, так, принеси-подай, иди в поле цветы собирать. Собирательство, кстати, стало нашим основным родом деятельности. Народу ко мне повалило вдвое против прежнего, лечебных трав потребовалось много, поэтому с утра по зорьке мы отправлялись за город и вволюшку наслаждались бескрайней свободой. Тётка Бабура выделила нам в помощь телегу – я сама брала в руки вожжи – и двух сторожей из отроков с копьями, чтоб никто нас обидеть не осмелился. Впрочем, последнее было лишним, ибо меня и так уже все знали и не обижали.
Я учила Поганка, как отличать травиночки друг от друга и что именно в них полезного. Иной раз бывает, что корешок целебен, а листочки отравой оборачиваются, вот и приходиться остерегаться. А вообще, у каждой травинки свой срок и своё время. Дома на Соже мы с бабкой не то, чтобы в определённые дни, но и в определённые часы травы собирали. Здесь такой возможности нет, приходится с болезнями кружным путём бороться.
– Смотри, какая красотища! – воскликнул Поганко, протягивая мне головку тысячелистника. – Не может быть, чтоб от такой красоты пользы не было.
Польза была. Настоями да отварами этой красоты можно и кровь затворять, и язвы живота заживлять, и много чего иного. Только знать надо, как настои делать и каких цветочков да листиков к ним в привесок добавить, чтоб пользы больше вышло. А иначе без толку. Я взялась объяснять это Поганку, но тот был слишком далёк от знахарских поучений, поэтому я просто стала ему указывать, что собирать, а что не надо.
Недалече от нас я разглядела дым костра. Лёгкая сизая паутинка вилась вверх браной вязью. Какие-то люди встали табором возле осинового околка и вели в нём свою несложную жизнь. Я хотела поехать туда, надрать коры да листьев – тоже пригодятся – но один из отроков сбегал к околку поближе и, вернувшись, сказал, что ходить труда не след, потому как люди те, по всей видимости, нехорошие, при оружье, и если решат накинуться, то спасенья от них не будет. Я кивнула на подводу, дескать, ускачем, но отрок стоял на своём твёрдо и к роще меня не пустил. Ну, может оно и к лучшему. Мы набрали разнотравья, какое требовалось, сели на телегу и двинулись к дому.
Добрыня семенил чуть впереди и сбоку, окропляя землю слюной с языка. Сзади за нами пристроилась чужая повозка. Путь она держала от самого околка, шла бойко и вскоре догнала нас. Но на перёд не лезла. Я обернулась пару раз и мне почудилось, что правил повозкой Своерад. Точно в этом увериться я не смогла, потому что на окраине мы поехали прямо к усадьбе, а повозка свернула влево, на Третьяковский курган. Я прищурилась: если и в самом деле там Своерад, то какого беса он позабыл у тех нехороших чужаков в таборе? Просто так этот купчина по околкам да околесицам кататься не станет.
Я кинула вожжи Поганку, спрыгнула с телеги и побежала за повозкой. Отроки потянулись было за мной, но я на бегу погрозила им кулаком, и они остановились. Не остановился Добрыня. Однажды он бросил меня одну в беде и больше такого безобразия позволить себе не имел права, хоть грози я ему, хоть иное что.
Свернув на Третьяковский курган, повозка пыл свой поубавила и покатила по дороге легко и не быстро. Мы держались шагах в полста от неё, двигались перебежками, прятались за кустами, чтоб не слишком сильно бросаться в глаза. Добрыня посчитал это за игру, начал рыкать на меня, покусывать за руку и подпрыгивать. Я нахмурилась, приложила палец к губам, и он присмирел.
До Третьяковского кургана повозка не доехала, а повернула к бедным мазанкам, разбросанным в беспорядке по берегам пересохшей речки. Место выглядело неприглядно. Несколько худых кур топтались по обочинам, у покосившихся плетней возились голоштанные дети. Кривые вишни лениво перебирали листочками в порывах горячего ветра, а грязные псины зевали и отказывались нас замечать. Серо, сухо и скучно. Повозка доехала до крайней мазанки, остановилась перед воротами, возница недоверчиво посмотрел по сторонам. Так и есть – Своерад. Те же дряблые щёки, тот же подленький прищур.
Прячась за соседним плетнём, мы подобрались ближе. Из мазанки вышел толстопузый дядька. Его я тоже признала, он стоял на пристани, когда мы в Голунь прибыли. В тот раз он показался мне грязным, сегодня впечатление не изменилось.
– Отвёз? – спросил он.
– Ну, – кивнул Своерад.
Оба выглядели недовольными. Толстопузый откинул запор, раздвинул ворота. Своерад тронул вожжи, и повозка заехала во двор. Ворота закрылись.
И всё. Ну и какого беса я за Своерадом попёрлась? Удостовериться, что это он? Удостоверилась. Что дальше?
Я вздохнула на собственную дурость и пошла в обратном направлении. Если бы я была чуточку умней, то сейчас уже въезжала в усадьбу и думала не о том, сколько мне назад пылить, а об обеде. Вчера вечером знакомая чернавушка из кухонных работниц поведала, что на обед сегодня будет грибная похлёбка. Вот уж объеденье! У себя дома, когда пора грибов наступает, мы постоянно такую похлёбку варим. Нальёшь плошку до краёв, сверху сметанки густущей, укропчику, иных разных трав по надобности – и только за ушами поскрипывает. Кот наш Хитрейка хоть похлёбку и не любит, а всё одно о колени трётся, выпрашивает, ибо видит, как вкусно мы едим.
Эх, мечты, мечты. За мечтами я и не заметила, как на путь мой вышли женщина с девочкой. Одёжка поношенная, ноги босые. Лица немытые, тощие, у девочки синяк под глазом. Я едва не врезалась в них. Женщина испугано прянула к обочине, девчоночка сжалась, вцепилась в материнскую руку прозрачными пальчиками. Изгои без родные! Вот уж судьбы какой не пожелаешь. К нам в деревню раз забрели такие – слепой старик и мальчонка-недоросток. Большуха велела их для начала в бане отпарить, потом накормила, порты крепкие дала. Расспрашивать о житье-бытье не стали, и без того видно, что натерпелись всякого. Седмицу они у нас жили. Старик басни рассказывал, мы от него с утра до вечера не отлипали, даже взрослые слова его слушали. А мальчонка всё время испуганно водил глазками по нам, будто впервые людей увидел, хотя был одного со мной возраста. Когда они уходили, большуха им еды разной с собою дала, они едва унесли.
Редко к нам изгои заходят. Бабка говорила, что они больше по городам ютятся, там прокормиться проще. Но в городах люди злее. Очерствели душами, обособились, иной раз и не поймёшь, какого сами роду-племени. Я тоже едва изгоем не стала. Если б не деда Боян, ходить и мне в рубище.
