Сухощавый закивал, и я махнул Руфусу:
– Пусти его.
Сухощавый вылетел из проулка стрелой, даже спасибо не сказал. Неблагодарный. Впрочем, винить его за это нет смысла. Со страху да на радостях, что живым оставили, и не так припустишь. Ничего, отработает.
– Не верю я ему, – выдохнул Павлиний. – Приказали бы лучше Руфусу придушить его. Одной заботой меньше.
– Ох, если бы Руфус душил всех, кому я не верю…
Мы продолжили путь. До княжеской резиденции идти оставалось совсем чуть, пару стадий. Толчея людская усилилась. Серединой дороги скрипели колёсами ломовые телеги. Некоторые возницы, наглые до безобразия, щёлкали кнутами и вопили благой надеждой, чтоб освобождали путь. Торопятся вишь! Но воздух они сотрясали зря, ибо никто освобождать им дорогу не собирался, более того, никто даже не слышал их воплей. Две телеги столкнулись между собой оглоблями, лошади запутались постромками и толчея усилилась. Руфус зарычал медведем, отвесил затрещину чьей-то непутёвой голове. Свистнул кнут, я едва успел нагнуться, и сунувшийся было вперёд меня смерд взвыл от боли. Заржала лошадь, вздыбилась, забила копытами. С телеги посыпались тюки, швы одного не выдержали, лопнули, и по дороге покатились яблоки.
Краем глаза я заметил, как Павлиний подхватил на лету два яблока и сунул их за пазуху. Вот же чёрт плешивый, будто дома его не кормят! Руфус снова зарычал и пошёл на толпу, продавливая её словно вражеский строй. Я шмыгнул за ним, Павлиний за мной, с боков надавило, в затылок задышали. По плечам, по лицу, по душе покатился пот. Тяжко! Нечто подобное я испытал в трюме корабля либерийских пиратов. Набили нас туда как пчёл в улей. Смрад, грязь, полная антисанитария. Как я в том аду выжил, один господь ведает. Но, видимо, время моё тогда не пришло, не пришло оно и сегодня. Руфус наконец-то выбрался из толчеи, и следом за ним мы с Павлинием. От резиденции набежали гридни, взялись растаскивать телеги, разводить народ.
Отдышавшись и кое-как пригладив складки на платье, я подошёл к воротам. Стражники узнали меня, поклонились вежливо.
– Ключницу зови! – махнул я рукой.
Один стражник сорвался с места, побежал к амбару. Я заглянул в ворота: нет ли Милославы рядом? Нет. Слава богу. Руфус меня, конечно, защитит, но чем чёрт не шутит, лучше остерегусь, ибо, как говорят славяне, бережёного Дажьбог бережёт.
Произнеся в мыслях имя варварского бога, я трижды плюнул через плечо и перекрестился. Прочитал молитву наскоро: Отче наш, иже еси на небеси… Очистился. Каждый раз, когда я возвращаюсь в Константинополь после поездки к варварам, благочестивый патриарх заставляет меня неделю поститься и бить поклоны трижды в день, и только после этого допускает до святой особы императора. А иначе нельзя. Занесу языческую заразу в священные покои, отрину удачу от царства византийского и сгорит моя душа в геенне огненной. Оттого-то ненавижу я славян ещё сильнее, и непременно изведу их под самый корень!
А поступлю я так. У князя Благояра Вышезаровича молодая красивая жена, булгарка. Булгары племя сильное, и если княгиня помрёт ни с того, ни с сего, никогда они северянам смерть её не простят. Есть у меня яд, которому в мире ни одного противоядия не существует, и есть человек, который этот яд в нужный кубок добавит. А когда княгиня умрёт, булгары союз свой с северянами расстроят и на помощь не придут, коли нужда возникнет. После этого я князю Благояру человечка укажу, который якобы княгиню отравил. А человечек этот – Своерад – то ли из радимичей, то ли из полян. Князюшка Благояр казнит его люто в отместку за любимую жену, а я киевскому князю сразу шепну, что губят северяне его людей беспричинно и беспощадно. Тот в ответ за северян возьмётся, а дальше как ком снежный – и заполыхает земля славянская! Начнётся распря великая, польётся кровь, сгинут в пожарах поля и деревни, следом голод придёт, невежество, болезни, а басилевсу от того одна лишь радость и выгода. И придут легионы наши, и сомнут ослабевшие славянские княжества, и превратят уцелевших людишек в рабов. Это и есть счастье!
Подошла Бабура Жилятовна, глянула в глаза заискивающе.
– Звал, батюшка?
– Звал, душа моя. Вот, – я протянул ей мелкую скляночку с бесцветной жидкостью, – угости, кого ведаешь, и будет тебе за то спасение.
Бабура Жилятовна сжала склянку в кулаке, а я улыбнулся. Какой же удачный план созрел в моей голове, и уж близок он к завершению. Дело за малым: опоить сим ядом княгиню. В том, что он подействует, я не сомневаюсь. Я его на рабе своём опробовал и на разбойнике том непутёвом, который Милославу для меня похитил. Сдохли оба. А по-иному и быть не могло, потому что яд этот мне волхв Боян дал.
15
Я прям вся злая! Я такой злой отродясь не бывала, разве что когда большуха меня за что-то ругает, да и то я позлюсь немножечко и успокаиваюсь, а здесь уже сколько времени зубами скриплю. Поганко яблок принёс и орешков, чтоб я отвлеклась. Какое там! До сих пор как вспомню того ромея, так всё во мне дыбом поднимается. Я уж думала, никогда его не встречу и позабуду, словно дурной сон, а тут на тебе, Милослава Боеславовна, порадуйся. Я, конечно, здорово ему рожу расцарапала, князь и мужи нарочитые смехом грянули, будто на торге от скоморошьих проказ. Ромей-то пластом лежал, а тут как подскочит, ручонками замашет! Холопы дворовые его оборонили, а иначе стоять ему перед Калиновым мостом, или перед чем там ромеи после смерти выбор от богов принимают…
Князь мне, конечно, выволочку устроил. Пальцем тряс, говорил, что нельзя так с гостями. Я губы поджала, уставилась в потолок. Пусть говорит, что хочет, а только живым этого ромея назад в его Ромению я не пущу! Белояр Вышезарович это желание с моего лица считал и стал пуще пальцем грозить. Стал корить, что не по закону я поступаю, что гостя боги хранят, нельзя его ни словом, ни делом обижать… Нашёл кого учить! Я законы получше многих тут собравшихся знаю, и главный гласит: око за око! Нет убийце прощения и защиты.
– Зато вылечила, – вступился за меня Перемышль Военежич. – Видели, как припустил?
Горница снова содрогнулась от смеха, едва по брёвнышку не рассыпалась. Здоровенные мужи хохотали во всё горло, откидывались назад, разевали рты, кулаками по столу стучали, а мне даже улыбаться не хотелось, – вот сколько во мне злости.
Тётка Бабура на следующий день тоже разнос мне учинила. Ругала похлеще князя, да только я на её слова даже внимания не обратила. Она плюнула, рукой махнула, а потом её позвали к воротам, и она ушла. А мы с Поганком остались травы перебирать. За последнюю пору мы набрали их выше крыши, и теперь надо было всё высушить и по полочкам разложить. За работой я начала успокаиваться и рассуждать. Вчера, когда все просмеялись и пировать продолжили, Перемышль Военежич сказал, что сердце у меня большое, а ума кот наплакал. Мне ли, девке нецелованной, с послом византийским бороться? У того связи, знакомства, деньги. Он захочет, так от меня назавтра один ремешок останется. Я ничего на это воеводе не ответила, ибо увидела за ним правду, а сейчас подумала: у меня же деда Боян есть. Он волхв, он сильный, он этого ромея и все его ромеевские связи на хлеб намажет и съест. И не поперхнётся! Вот только где его бесы носят, вторая седмица идёт, а он носу не кажет.
