И тут меня будто ошпарило. Я подхватила подол и горлицей влетела на крылечко. Поганко и отроки с сундуком наступали на пятки. Ключница схватила меня за руку и потянула за собой через бесконечный ряд сеней, переходов, горниц. Под ногами путались плаксивые чернавки, взмыленные холопы, топали сапогами дружинники. Лица у всех сосредоточенные. Где-то в глубине рокотал голос Благояра Вышезаровича. От него дрожали стены и дребезжала слюда в оконцах.
Мне почему-то стало казаться, что во всех этих домовых хитросплетениях мы едва двигаемся – закуточки, чуланчики, слуги под ногами – но я и пяти раз полной грудью вдохнуть не успела, как уже стояла перед ложницей княгини. Двери сторожили двое гридей при полном оружии и в броне. Здесь же поскрипывал половицами, ступая из угла в угол, Перемышль Военежич. Как он тут оказался – не ведаю, ибо последний раз я видела, как он в гридницу входил. Видимо, от туда в княжьи покои особый ход ведёт. Впрочем, не об этом сейчас голова болеть должна.
Перемышль Военежич, увидев меня, осенил себя перуницей: слава Сварогу! – толкнул дверь ложницы и крикнул внутрь:
– Пришла! – и уже мне. – Заходи, девка.
Внутри ложницы было чисто, светло и многолюдно. У порога стоял Благояр Вышезарович, мял крепкими пальцами подол рубахи. По лавкам сидели мужи нарочитые, суетились знахарки, чародеи, ведуньи. От этого многолюдства давил на уши нескончаемый однородный гул. А душно-то как! Они здесь чего все позабыли?
Я подошла к ложу. Княгиня как будто спала: вытянулась тростиночкой на медвежьих шкурах, руки вдоль тела, подбородок кверху – и не дышит. На скулах и шее зелёные пятна. Я склонилась, потянулась щекой к её губам, замерла. Лёгкое тепло коснулось кожи, и я вздохнула облегчённо: жива.
На меня зашипела знахарка, та, которой я морду расцарапала. Из-за её спины выпросталась старуха-приживалка, вся в чёрном, провонявшая потом и плесенью, запела чужие молитвы, взмахнула сухой веткой, отгоняя злых бесов. Но бесы сухостоев не боятся, они в них живут, им лишь светлое божье слово да дух травы бесогонки противостоять могут. Я окликнула Поганка. Тот подбежал, поставил передо мной корзинку. Приживалка зашипела в тон знахарке, а потом как треснет меня веткой по спине! Не больно, но обидно. Я развернулась, но Поганко уже ухватил старуху за ворот и швырнул к двери. Надо же, тихий мальчик, а момент настал – и поступил как следует. Приживалка упала под ноги мужей нарочитых, завыла в голос. На меня посыпались упрёки, угрозы. Воздух стал искристым, тронь его – и полыхнёт молния.
– Все прочь! – зарычала я. – Тётка Бабура, встань у порога. Если кто войдёт, бей кочергой наотмашь!
И сразу стало тихо. Бабура Жилятовна открыла дверь, стрельнула глазами по нахмуренным лицам – и народ потянулся вон. Только князь заупрямился, не хотел, горемычный, от жены уходить. Но тётка Бабура взяла его за локоток мягонько и как малое дитя повела к выходу, приговаривая:
– Ступай, князюшка мой, ступай. Раз велит, значит, нужно.
Я тем временем натолкла в ступке листьев бесогонки, добавила цветов тысячелистника, дериглазки. Поганко затеплил уголёк на глиняной подставке. Я дождалась, когда уголёк зардеет, бросила на него щепоть порошка. К потолку потянулась струйка серого дыма, запахло горечью, глаза заслезились. Жилы на висках вздулись, в голове зашумело – ни один бес такого не выдержит.
Я снова склонилась над княгиней. Она как лежала бесчувственно, так и не двинулась. Нет, здесь не бесы, что-то другое. Что? Никогда не видела я таких пятен на лице. Красные, синие, чёрные – да, но чтоб зелёные. Отрава?
– Тётка Бабура, ты видела, как всё случилось?
– Никто не видел, – отозвалась от двери ключница. – А только сидела княгинюшка наша на ложе, румяная вся, киселька малинового с утра поела, да вдруг упала и не встаёт. Чернавки вой подняли. Князь прибежал, за ним я. Ещё склянка на полу валялась. Я её подобрала да на полочку поставила.
Бабура Жилятовна ткнула кочергой в стену, увешанную резными полками. На каждой стояло по десятку стеклянных пузырьков всяких размеров и видов. Поди угадай, про которую тётка говорит.
– Пальцем покажи.
– Да вон та. Вишь, какая прозрачная? Дорогая, верно. И водица в ней прозрачная. Купец киевский принёс. Гостинец для княгинюшки из самого Цареграда.
И в голове сразу прояснилось: Своерад! Так вот он зачем приходил – княгиню отравить. Поклонился ей пузырьком заморским, а в нём яд. На дыбу его! Всё расскажет.
Я откупорила склянку, понюхала. Хорошая ароматная жидкость, коей некоторые богатые неряхи себя мажут, чтоб в баню не ходить и чтоб никто этого не почувствовал. К нам на деревенский торг такую же привозили, просили за одну пузырчатую безделушку сорок беличьих шкурок. Только мы посмеялись. Зачем нам этакая дороговизна, если мы и умываемся, и в баню ходим? Торговец вздумал объяснять, что, дескать, для того она потребна, чтобы жёны мазались сим ароматом и вызывали в мужьях больше желаний, а батюшка ответил, что наши женщины и без всяких ароматов желание вызывают, и при этом так на маму посмотрел, что та зарделась.
Я капнула на запястье, решила посмотреть, что будет. Если в жидкости отрава прячется, я это почувствую. Отравиться я не боюсь, потому как бабка с детских пор всякими противоядиями меня пичкала. Ко мне теперь ни одна зараза не пристанет, даже если очень сильно захочет. А вот я пойму, от чего и чем княгиню лечить.
Но мазалась я напрасно. Время шло, а ничего со мной не происходило. Жидкость как жидкость. Я даже лизнула немного. Горько. Кончик языка защипало, но в беспамятство подобно княгине не впала. Получается, Своерад ни при чём? Тогда кто?
В одном я была уверена – без ромея тут не обошлось. Если его на одну дыбу рядом со Своерадом подвесить, мы много интересного узнаем. Всё, негодяй, поведает. И кто княгине яд дал, и зачем он меня похитить велел, и куда Макар телят не гоняет… Эх, бабку бы мою сюда, она и без дыбы во всём разберётся.
Я начала искать в памяти, что мне бабка об отравах рассказывала. Многое сразу вспомнилось; знания как бы в ряд выстроились, и я листала их, словно книжицу, отметая ненужные. Тётка Бабура и Поганко следили за мной, и у обоих в глазах таилась любопытность. А ещё на подоконник запрыгнула кошка. Выгнула спинку, потянулась и начала вылизываться. Мордочка милая, довольная, шёрстка гладкая. Хорошо, видимо, хозяева кормят… И тут я вспомнила.
– А какой кисель, говоришь, княгиня кушала?
Я глянула на тётку Бабуру, та замялась, пожала плечами.
– Да какой… Как и в прочие дни. Малиновый любит.
– А кто ей подавал?
– Да кто… Я подавала. Всегда я подаю.
– А чашка после него где?
– Да где… Помню что ли? За всем не углядишь.
– Вон она на стольце стоит, – пришёл ей на помощь Поганко. Он взял глубокую серебряную чашку и протянул мне. – Даже сейчас малиной пахнет.
На дне ещё плескалось немного киселю. Я лизнула – вкусно, лишь язык вяжет немного. Дома у нас такой же киселёк готовят. Мы садимся вокруг стола, мама берёт ендову, разливает по чашкам и ставит перед каждым. Первая отцу, он глава семьи, ему и честь первая. Вторую мне, я самая младшенькая, мне расти и взрослеть, далее сёстрам по старшинству. Я прикладываюсь к чаше: такой вкуснотищи нигде не отведаешь! А если добавить листьев разных, то возникают оттенки, и по каждому оттеночку понимаешь: это смородина, это вишня, а это и вовсе мята… Я снова лизнула. А вязкость такую только Горюй-трава даёт. Бабка говорила, что если отравить кого хочешь, то лучше этой травы не придумаешь, ибо нет против неё спасения.
