Добрыня поддержал меня рычанием, потому что кости от поросёнка принадлежали ему.
– Его на всю дружину дали, – всхлипнул тощий.
– А ты здесь с какой стороны пришлёпок?
– Я вместе с воеводой от Киева иду. Меня Сухачом кликают.
Я скосилась на Гореслава, тот кивнул, подтверждая. Пришлось делиться. Но смотреть, как этот Сухач мои хрящики обсасывает, было трудно. Я едва сдерживала слова и эмоции. Добрыня зевал, кости-то всё равно ему достанутся, дядька Малюта с Гореславом шептались возле конюшни.
Ладно, прорвёмся, бес с этим Сухачём. Я немножко заскучала. Захотелось квасу, попросила дядьку Капусту – принесли. Напившись, потеребила Добрыню за ухо. Он потянулся лениво, вильнул хвостом, и вдруг насторожился. Поднялся, пригнул голову. Такое с ним бывает, когда враги близко подходят. Я тоже встала. Если уж и встречать неприятности, то лучше стоя.
В ворота постучали. Холопы распахнули створки, и на двор вошёл ромей. Я вздрогнула: вот ведь негодяй, совсем ничего не боится. Правда, на сей раз с ним двое рабов было, один маленький тщедушный, другой здоровенный и с дубиной.
При виде ромея вся наша дружина подобралась и вскинулась, как до этого Добрыня. Братья-близнецы Горазд и Горыня подобрали с земли палки, похожие на поломанные черенки от ухватов, и изготовились к бою. Все мы слишком хорошо помнили последнюю встречу с ромеем и рисковать не хотели. Только Гореслав остался спокоен. Он вышел наперёд и сложил на груди руки.
Заметив меня, ромей затрясся, и вся его гнилая сущность полезла наружу кривым вожделением. Но чтобы воплотить в жизнь свои грязные мысли, надо было справиться с Гореславом, поэтому он растопырил свои тонкие ручонки и заелозил хитроумно:
– Гореславушка, друг мой ненаглядный! Рад, рад… Рад, что жив ты и здоров, и всего того же твоим друзьям милейшим желаю. Все наши прошлые недомолвки и разногласия предлагаю забыть, ибо, как говорит ваша поговорка: кто прошлое помянет, тому глаз вон.
– А кто забудет, тому оба, – ответил Гореслав не задерживаясь, и ответ его мне понравился.
Ромей носик наморщил, глазками поводил, засветился злобою. Но делать нечего, отношения надо как-то налаживать, поэтому он сглотнул и продолжил:
– Зря, ой зря ты обиду на меня держишь. Зря. Я тебе только самого хорошего желаю, а прошлая наша встреча полнейшее недоразумение. Павлиний что-то перепутал, не тот кубок подал. Так что, друг мой любезный, не обижайся на меня.
– Обижаются, ромей, на тех, от кого обмана не ждёшь. Ты же мне не родич и не друг, на тебя обиды нет.
– Вот и славненько, – заулыбался Фурий и даже в ладошки захлопал. Того, что сказал Гореслав, он не понял, услышал только, что обиды не него не держат, и обрадовался, дурачок. Рано. Ему бы не словам научиться внимать, а тому, что между ними запрятано, глядишь, жить легче станет.
– Малютушка, – снова заканителил Фурий, – солнце моё ненаглядное, и ты здесь. Ох, какой же сегодня день хороший, все друзья мои душевные собрались. Счастлив! Я просто счастлив.
Он воздел сияющие глазки к небу и, не знай я его, решила бы, что он в самом деле счастлив и весьма сожалеет о своих былых поступках. Как же у него всё просто: лодью сжёг, людей сгубил, княгиню едва не отравил – и как с гуся вода. Отряхнулся и дальше живёт. Но я-то хорошо его знаю, и не поверила ни единому слову. Дядька Малюта тоже не поверил, а уж Гореслав даже и не думал об том, чтоб верить. Для него ромей однозначно враг и лжец, что бы тот не сказал.
– Милославушка, горлица моя сизокрылая, – наконец-то обратился ромей и ко мне, – чайка воздушная! Кудесница распрекрасная! День ото дня хорошеешь. Глядел бы на твою красу не отрываясь.
А вот здесь он перегнул. Я, конечно, не отказываюсь от красоты и прочих славословий, приятно такую песню слушать, но меру тоже знать нужно. Что это за чайка? Та самая, которая вопит хрипло и в помойках роется? Ну, знаете, это ни в какие ворота…
– Язык у тебя что помело, ромеюшка мой заморский, – погрозила я ему пальцем. – Гляди, откусит его тебе какая-нибудь чайка.
Фурий покраснел, вспомнил, как я ему при последней встрече люлей навешала. На щеках царапины до сих пор не зажили. Жаль, что на пользу ему это так и не пошло.
– Милославушка, – он состроил обиженную мордочку, – я к тебе со всей душой, со всем своим огромным, так сказать, сердцем, а ты придираешься, – он всплеснул руками. – Но отложим плохое в сторону. Я не просто так к вам пришёл, а с предложением.
Мы разом насторожились. Если ромей что-то надумал предложить, значит, беда уже не за порогом – она здесь, возле нас ходит, сапожищами топает. Горазд с Горыней на палки свои сначала опирались, а теперь обеими руками перехватили, будто мечи. Дядька Малюта отнял у меня поварёшку – хоть какое-то оружие – а новоявленный дружинник Сухач начал осторожно пробираться к задней калитке. И только Гореслав по-прежнему оставался спокоен.
– Говори, ромей.
Фурий кивнул Павлинию, тот подошёл к столу и положил на столешницу тугой кошель. Я уловила ухом слабый ток золота.
– Это долг мой, Гореславушка, перед тобой. Сорок солидов! Монетка к монетке, без обмана. Всё как договаривались: ты мне девку, я тебе деньги. Получай!
Я посмотрела на воеводу: только не говори, уважаемый, что ты меня с княжьего двора для того свёл, чтобы этому негодяю продать! Я даже зашипела от огорчения, предчувствуя несчастье, а Гореслав стоял такой же спокойный и со скрещенными руками. Шипение непутёвой девки за спиной его не волновало, а вот кошель, по всей видимости, настраивал на иной разговор. Он немного потомил всех нас молчанием, будто не знал, чем ответить на ромеевское предложение, потом сказал:
– Задержался ты с оплатой, Марк Фурий. Сильно задержался. Неплохо бы проценты получить.
Дядька Малюта тот час взял меня за руку и притянул к себе, никому, дескать, не отдам. Что бы там Гореслав не задумал, а дядька Малюта меня не выдаст ни за долги, ни за проценты. Отрадно! В груди немножечко полегчало, но душа всё равно скулила отчаяньем. Что там не делай, а дружина пойдёт за воеводой, а не за кормщиком.
– Это уже разговор! – Фурий радостно запрыгал и щёлкнул пальцами. – Павлиний, друг мой, добавь.
Раб положил рядом с первым кошелём второй такой же, а ромей посмотрел на меня, как на собственность. Губки его растянулись в тонкую ниточку, и он поманил меня пальцем:
– Иди ко мне, рыбонька моя. Не бойся, не обижу. В шелках будешь ходить. В золоте!
Я повела плечами: на кой мне сдались твои шелка, пёс бесстыжий? Меня дома и в льняной рубахе за стол сажают.
– Погоди, ромей, не торопись, – остановил Фурия воевода. – Теперь давай за лодью сожжённую рассчитаемся, и за товарищей моих тобою погубленных. За них ты какую цену положить готов?
Фурий оторопел, а я начала понимать, что воевода никому меня отдавать не собирался. Русы за кровь денег не берут. За кровь кровью платят. Дядька Малюта усмехнулся, ослабил хватку, а я выдохнула и поискала глазами скамейку присесть.
