– Здрав будь, Перемышль Военежич, – поклонился я ему.
– А, ромей, пришёл-таки.
– Как же иначе? Кнюзюшка Благояр Вышезарович, светоч мой неразбавленный, позвал меня. Мог ли я отказать?
Перемышль Военежич поморщился.
– Ладно, кончай своё словоблудство, не лебези. Слышал, поди, что у нас случилось?
– О том, что княгинюшку отравили?
– Старое. Ныне ночью воры в усадьбу залезли. Сторожу побили, холопа княжеского украли.
Вот оно что, а я-то думал! Так это они из-за одного холопа такую суматоху подняли?
– Ловят?
– Да бес с ним, с холопом. Была бы печаль из-за мальчишки погоню отряжать. Тут другое. Сторожа говорит, что когда воры уходили, средь них Бабура была и девка-знахарка, что княгиню спасла. Мы решили, что ныне они заодно, князь повелел их схватить и к нему на правеж вести. Допытаем правды, а уж опосля колесовать обеих.
А вот теперь уже интереснее. Сухач докладывал, что они по Боровицкому шляху пойдут. Я планировал обогнать их рекой и выйти навстречу от Киева. Устроить в какой-нибудь лощинке западню и перебить. Кроме Милославы, разумеется. Теперь всё менялось. Теперь не обгонять, а догонять требуется. Терять Милославу в мои планы не входило.
– Ох, беда, беда, – схватился я за щёки. – Беда! Могу ли помочь вам чем-то?
– За тем и зван. Не хочет князь, чтоб о сём деле люди проведали. Хочет, чтоб всё тихо было. А у тебя, знаем, ватага в колке за городом прячется.
– Прячется, – закивал я, и подумал: ничего-то от них не скроешь.
– Ну так ты в погоню и отправишься.
– Как скажешь, Перемышль Военежич, дорогой мой человек, как скажешь, – облегчённо выдохнул я. – Поймаю беглецов и к вам приведу.
– Но пойдёшь не один. Милонега тебе в помощь отрядим.
– Бог с тобой, к чему вам тревожиться? Мне своих людей хватает. Милонег, славный витязь, пусть отдыхает, копит силы для борьбы с подлинными врагами.
– Я сказал: пойдёт! – твёрдо произнёс Перемышль Военежич и добавил с усмешкой. – А то мы вас ромеев знаем. За вами глаз да глаз нужен. Вы всё норовите исподтишка да с подковыркой. Дождётесь, надерём мы вам как-нибудь уши.
– Ну, что ты, что ты, Перемышлюшка Военежо… Военеживужичка. Хороший ты, в общем, человек…
– Если дело сделаешь по правильному и ни в чём не обманешь, – не слушая меня, продолжил воевода, – будет тебе от князя Благояра Вышезаровича особая честь и место по левую руку за столом. Ни один ромей такой чести не удосуживался.
Это верно, согласился я, не удосуживался. По левую руку, – значит, советы давать смогу, на путь истинный наставлять, а это лучше, чем проигранная партия в шахматы. А с Милонегом, случись надобность, как-нибудь разберёмся. Может, на словах договоримся, а может, шальная стрела прилетит или нож под рёбра. Мало ли что в бою с ворами случиться может? Всякое бывало, история тому подобных примеров много знает.
– Как скажешь, как скажешь, дорогой мой Перемышлюшка… э-э-э… воеводушка. Всё исполню, всё сделаю. И денег не возьму.
– Вот и договорились. Ступай, ромей.
Из усадьбы выходили вдвоём, я и Милонег. Витязь вёл в поводу красавца-коня, чёрного, как сам мрак, и грозного, словно языческий бог, и только узкая белая полоса протянулась по лбу хорошей приметой. Одет Милонег был явно не для боя: длинная рубаха зелёной паволоки, кожаные штаны, сапоги с высокими голенищами. Не иначе на праздник собрался. Встречные люди кивали ему приветственно, а кто и в пояс кланялся. Милонег не чванился, кланялся в ответ. И всё получилось, как просил Перемышль Военежич, никому и в голову не пришло, что идём мы на поиски шальной красавицы и беглой старухи. А то, что у Милонега меч на поясе, так на то он и витязь, чтоб опоясанным ходить.
У Капустина двора нас ждали в повозке Павлиний и Руфус. Я сел на заднее сиденье, укрытое для мягкости медвежьими шкурами, Милонег оседлал воронка. До рощицы, где прятались мои наёмники, доехали быстро. Там уже стояла телега Своерада, дымил костёр, пахло жареным мясом. По всему выходило, что к походу никто не готов. Я нахмурился. Навстречу вышел Бернат, встал на обочине, упёр руки в бока – гора, не иначе. Остальные сидели у костра, жевали мясо – три десятка закоренелых бандитов. Раньше было больше, но после боя у киевских причалов число их значительно сократилось. Ну ничего, против отряда Гореслава и стольких достаточно.
– Что же вы, дорогие мои соратники, до сих пор не собрались? – не слезая с повозки, спросил я.
– Люди едят, – ответил Бернат. – Потом отдых надо. Не железо.
– Ты же говорил, на лодье пойдём, – развёл руками Своерад.
– Говорил да передумал. Теперь иной план. Собирайтесь.
– Что кричищ? Соберёмся. Скажи лучще, кто привёл?
Я уж и забыл про Милонега, а тот перекинул ногу через коня, сел в седле, как на лавке, и улыбнулся. Зубы перламутр, хоть сейчас выдирай и на нитку насаживай. Бернат подумал о том же. Он нахмурил лоб и покусывал губы. Глупая привычка, все намерения на лице видны, даже не интересно с таким противником в игры играть. Славяне про таких говорят: сила есть, ума не надо. Правильно говорят.
Милонег соскочил на землю, расправил рубаху, а Бернат ничего умнее не нашёл сказать, как:
– Конь хорощ.
– И меч хорош, – похлопал по ножнам витязь.
Угр резко согнулся, шлёпнул себя по коленям и захохотал. Воистину дикарь! Милонег засмеялся следом, но смех у него получился притворный. Я поморщился: нет, тоже плохой противник, тоже всё видно. Впрочем, эти двое в любом случае не более чем пешки на моей доске. Я играю не с ними, а ими. Они делают то, что я хочу: пожелаю, станут ферзями, пожелаю – покойниками.
Лето заканчивалось, подступала осень. Днём по-прежнему было жарко, пот обильно стекал по лицу, кружили противные мухи, но к вечеру холодало. Воздух становился мутным, загустевал до ощутимой влажности; трава на обочинах пожухла, полегла; редкие рощицы казались неприветливыми и голыми. Никогда я не задумывался над тем, что рощи могут быть голыми, а воздух мутным – не замечал подобного. Лишь после того, как в жизни моей возникла эта славяночка, эта горлица моя ненаглядная, в голову полезли разные красивые образы. Захотелось сочинять стихи. В школе нам преподавали законы стихосложения, и я даже написал нечто недорифмованное, но то был шестистопный гекзаметр, повествующий о величии императора и мощи государства. А сейчас хотелось выдать нечто розово-сопливое, с придыхом, до мурашек. Хотелось вскочить, воздеть руки к небу и потянуться к нему – потянуться и прокричать эту свою розоватость! И я вскочил, и воздел, и…
Павлиний успел схватить меня за тогу и сдёрнуть с неба на сиденье.
– Хозяин, – проскрипел он, – что вы делаете? На вас варвары смотрят.
И в самом деле… Я накуксился, сжался в комочек. Грустно. По бокам повозки текла всё та же пожухшая степь, впереди топали наёмники, позади пылил Своерад на своей дребезжащей телеге; не просто грустно – убийственно невыносимо, и эта невыносимость продолжалась третий день. Никто не думал, что погоня продлится так долго. Наёмники роптали, не привыкли они ходить пешком. Павлиний с Руфусом откровенно скучали, Своерад ругался на лошадей, на погоду, на степь, на весь мир, и только Милонег выглядел довольным. Он часто уезжал вперёд, подолгу рассматривал следы на дороге. Хотя о чём я, какие дороги? В Империи да – ровные, мощёные, тянутся к горизонту каменными лентами. А здесь… Даже не направления, ибо петляют, словно заяц, проваливаются в овраги, карабкаются на откосы. Жуть.
