Но мужи существа пугливые. Как только с ними начинаешь о детях говорить, они начинают уходить в походы, поэтому я спросила о другом.
– За что тебя люди Гореславом прозвали? Если не тайна это.
Он ответил быстро.
– С чего же тайна? Совсем нет. Я когда от отца… от Благояра Вышезаровича ушёл, к вольным русам прибился. Они как раз на угорские кочевья шли за набеги им мстить, и в первой же сече налетел я на местного вождя, думал, осилю. И осилил. Но столько ран получил, что победа та едва горем для меня не обернулась. Малюте спасибо, выходил. Вот за ту глупость мне прозвище и дали.
– Но ты же победил?
– Победил.
– А раз победил, стало быть, ты самый сильный гридь. Не по правде тебя так прозвали.
– Нет, что ты. Мне до настоящей силы, как ящерке до звёзд. Самый сильный гридь тот, кто держит дух в равновесии, кто с богами на равных говорит. Отче Боян самый сильный гридь.
– Деда Боян волхв.
– Отче Боян гридь.
Ну, может и так. Деда Боян и в самом деле на многое способен. В нём столько всякой всячины сокрыто, что иной раз страшно становится от мысли, чего же он такого сотворить может. И то, что с богами он разговаривает, – тоже верно, а значит, прав Гореслав, деда Боян самый сильный гридь. Вот только где его бесы носят? Был бы он с нами, давно бы дома сидели и отвар медовый пили.
Я простояла с Гореславом до полуночи, пока не пришёл дядька Малюта заступать в свой черёд на сторожу. Он посмотрел на нас искоса, хмыкнул и велел идти спать. Я спать не хотела. Я хотела говорить с Гореславом до самого утра, а может, и не говорить, может, просто стоять рядом, чувствовать его тепло, его силу, и он хотел того же – я видела это. Но дядька Малюта добрыми шутками заставил нас покраснеть и разойтись по сторонам. Я вернулась к костру, легла между Поганком и тёткой Бабурой. Старая ключница не спала, хоть и жмурила глаза отчаянно. Поганко мирно посапывал, сжавшись в комочек. Я притулилась к нему и уснула.
Проснулась я, когда Дажьбог защекотал мои глаза ярким лучиком: благодать! Вспомнила ночное свидание с Гореславом, и на душе стало ещё ярче. Вскочила, бросилась к водоёмине, плеснула в лицо водой, утёрлась рукавом. Возле кострища никого не было. На рдеющих угольях стоял горшок с остатками каши. Я схватила ложку, доела – горячая ещё. Все уже позавтракали, а это моя доля. Только почему меня к общему столу не разбудили?
Поев, я помыла горшок, наполнила его водой, вернула на уголья. Пока будем собираться, вода успеет вскипеть, можно душицы заварить, я где-то видела неподалёку, пойду поищу.
Отряд наш собрался у выхода из западины. Гореслав глянул на меня и отвернулся, и вся яркость в душе померкла. Случилось что-то? Что? Подошёл Поганко, взял меня под руку, тётка Бабура вздохнула громко, а Добромуж, всегда такой сдержанный, вдруг раздражённо пхнул землю носком сапога.
– Нельзя уходить, не успеем, – твёрдо сказал дядька Малюта.
– Под утро близнецы костёр возле реки углядели, – зашептал мне в ухо Поганко. – Сходили глянуть, а там ромей с людьми и Милонег. Теперь вот решают, что делать: бежать али здесь бой принимать.
– И что решили? – так же тихо спросила я.
– Гореслав пока ничего не сказал.
– Теперь уж всяко не успеем, – зло проговорил Тугожир. – Сразу надо было подниматься, тогда бы успели.
Вот как выходит. Я уж начала думать, что искать нас никто не станет. Ушли мы из Голуни незаметно, и в какую сторону – поди догадайся. А получается, догадались. А тот огонёк, что я ночью разглядела, не иначе ромей и развёл. Сказала бы я Гореславу о том сразу, сейчас бы в гадалки не играли.
– Дождёмся их и бой примем! – в один голос заявили близнецы, а Горазд ещё и добавил. – Встанем в узком месте, чтоб с боков не зашли и числом не задавили, и покажем, как русы биться умеют!
– Ага, – продолжил стращать Тугожир, – дурное дело не хитрое. Выставят они стрельцов по краям западины и стрелами всех перебьют. Слушай, Гореслав, догонят они нас или нет – то неведомо, а здесь нам с любой стороны смерть.
– Что ж ты так смерти лытаешь? – проговорил Борейка. – Боишься, Калинов мост не перейдёшь? Так нам всем его не перейти, – и почему-то посмотрел на меня.
Тугожир качнул головой и тоже посмотрел на меня.
– Тебе ли, друг мой, от сечи бегать? – хлопнул Тугожира по плечу дядька Малюта. – Никто лучше тебя с луком не управится. А их там три десятка всего. Нечто не справишься?
– Они там тоже не лаптем деланы. И не от сечи я бегу. Ты же знаешь, Малюта, не трус я.
– Знаю.
И так они стояли: семь здоровых мужей, подросток, пожилая тётка, громадный пёс и тощий недомерок – и гадали, что делать и кто из них самый смелый.
– Ну, решите же, наконец, что-нибудь! – воскликнула я.
И пошёл галдёж пуще прежнего. Тугожир стоял на том, чтоб бежать, близнецы хотели непременно умереть в западине. Никто никого не слушал, друг дружку перебивали, того и гляди драться начнут.
– Стало быть, так, – заговорил Гореслав. Он заговорил тихо, но все сразу замолкли. – Бежать поздно, ромей всё одно догонит, а в открытой степи с его людьми нам не справится. Тугожир, Сухач с Милославой, с Бабурой Жилятовной и мальчонкой дальше одни пойдут. Пока Фурий поймёт, что Милославы с нами нет, они успеют до Ерша добраться. А там в каждую сторону семь путей – ищи ветра в поле.
– Я от дружины не отступлюсь! – затряс бородой Тугожир. – Ты, воевода, остаёшься, я тоже остаюсь! Не оскорбляй меня недоверием.
Гореслав кивнул, принимая его слово.
– Как это останетесь? – осторожно спросила я. – На гибель?
– Для нас дальше дороги нет, – отрезал Гореслав и повернулся к Сухачу. – За девку головой отвечаешь. Отсюда ступайте на мокрый угол. На гриву взберётесь, по левую руку будет лесок, справа степь. Держись опушки. Помнишь, как в Голунь шли? А там, если Макошь дозволит, до Ерша прямая дорога.
– Как же так? – снова подступила я к воеводе. – Никуда я не пойду!
Гореслав даже смотреть на меня не стал, будто и нет меня больше. Будто ночью мы о звёздах не говорили и рубаху я ему не дарила. Хотя вот она, та рубаха, на нём. Он, получается, как и братец его Милонег – такой же. Бес проклятый! Вот он как со мной…
И тогда я вспылила.
– Ну и оставайся! Никому ты не нужен!
Он снова меня не заметил, а Сухач зашепелявил радостно:
– Так и есть, так и есть. Бес им в помощники, пусть с ромеем бодаются, а мы пошли отсель скорее подальше.
Я сжала кулачки. Нет, я всё равно никуда не пойду. Я не брошу его… их… А этот чахлик невмирущий, он что, не понимает? Ничего не понимает? Да нет, понимает, оттого и радуется, что не его нить сегодня оборвётся. Шею бы ему свернуть!
– Ступай, дочка, – вздохнул старый кормщик.
