На том он желает им спокойной ночи. Паломники засыпают. А он время от времени встает, чтобы облегчить кошельки некоторых из них, — так что тот, кто лег спать богатым, поутру проснется бедным.
Рано утром все уже на ногах. Открываются ворота, путники выступают. И вот паломники к обеду прибыли в ближайший городок. Они отстраняют зазывал, набросившихся на них, и идут прямо к доброму Арнольду, который продаст им вино тем дороже, что их рекомендовал ему вчерашний хозяин. Едва пообедав, они вновь пускаются в путь и, достигнув к вечеру места стоянки, подвергаются нападению гостиничных слуг, умоляющих, изводящих, ругающих их. Они ищут вывеску заведения Конрада «У Седла», которое им рекомендовали; они находят ее, показывают свою записку, и Конрад налетает на добычу еще более люто, чем его брат Герард.
Такова участь паломников, идущих пешком. Над теми же, кто едет верхом, измываются совсем иначе: ведь их можно еще обмануть на овсе и фураже. Более того, им портят лошадей, делая тех хромыми, для чего либо стягивают им ноги веревкой, либо колют железным острием в чувствительное место; и паломник продает свое животное за бесценок, чтобы заплатить золотом за другое, никуда не годное, так что путешествие, которое он начал на добром жеребце, ему придется закончить пешком.
Верно говорит пословица: дневной переход хвали вечером, но хозяина, у которого остановился, хвали — или не хвали — утром.
Если купцы, если ремесленники не всегда ведут себя честно, это, конечно, не причина особо ополчаться именно на бюргеров. В более низких слоях, в среде слуг, в среде работников нравы также не безупречны.
Мастерские и лавки избавляются от людей со скверной репутацией, от тех, кого называют «вралями», «хулиганами», «распутниками». Надо полагать, подобный народ встречается повсюду. Порой — на бирже труда, куда мастера приходят для найма работников на краткий срок. Но даже тех, кто, как положено, может представить свидетельство о завершении ученичества и не пользуется дурной славой, зачастую есть в чем упрекнуть: не все они могут служить примерами добросовестного труда.
Один парижский поэт XIII в., по имени Рютбёф, сам много страдавший от мороза и от голода, и поэтому испытывавший сильную жалость к несчастным, написал трогательные стихи об этих бродягах с Гревской площади, которым угрожает зима
[105]: «Бродяги, вот вам и станет скоро туго: деревья сбрасывают листву, а у вас нет платья. Вашим бокам будет холодно. Ах, пурпуаны и сюрко на меху! Летом вы были бодры; зимой вы будете ходить совсем скрюченными. Ваши башмаки нет нужды смазывать: ваши подметки — это подошвы ваших ног. Вас жалили черные мухи; теперь это станут делать белые мухи — снежные!» и однако тот же Рютбёф порицает ленивую бедноту: они хотят мало работать, — говорит он, — и чтобы им платили; они бы сочли себя обесчещенными, уступив хоть пядь своего права. Но дело обстоит хуже, говорит другой автор: ведь что сталось с честностью? Пастух расплачивается шерстью баранов, которых должен стеречь; возчик пьет вино из бочек, которые возит, и доливает их водой; а у организованных ремесленников нет такого злоупотребления, которое бы само не было организованным.
По последней теме очень любопытные подробности сообщает и наш бакалейщик из Труа — не только потому, что обладает даром предметного и колоритного описания, но и потому, что умеет анализировать и выявлять мировоззрение, из которого вытекают то или иное поведение и поступки. Он рассказывает, как парижский бюргер направляется на Гревскую площадь и видит там работников, ожидающих предложения нанимателей. Сначала он обращается к одному кровельщику, рослому и крепкому детине, которого опасаются сотоварищи, которому они доверяют говорить от имени всех и который имеет своеобразные взгляды на жизнь. Можно усомниться, чтобы лидер профсоюза, если позволительно его так назвать, когда-либо высказывался с таким цинизмом и выставлял напоказ подобные принципы. Но, вероятно, наш автор, знакомый с этим миром, приписал своему герою именно те чувства, которые испытывали многие его собратья. И тут в эпоху, которую считают золотым веком пассивного и безмолвного подчинения власти, не без удивления обнаруживаешь дух социального сопротивления, ощущаемый в словах оратора.
«По утрам, — заявляет этот персонаж
[106], — когда мне надо идти на работу, я чувствую себя не таким бодрым и свежим, как по вечерам, когда возвращаюсь с нее. Хоть я и знаю, где должен работать, но всегда, чтобы убить немного времени и сократить рабочий день, для начала пройдусь и узнаю у товарищей, что новенького. Я спрошу у каждого, где он работает и сколько зарабатывает, чтобы убедиться, что мне платят не меньше. Будь я нанят хоть на целый год, я назавтра пойду наниматься в другое место, если узнаю, что в день там получу больше. Вот почему утро я всегда начинаю с того, что выведываю новости, а когда прихожу к хозяину, часть рабочего дня уже прошла.
Если хозяин упрекнет меня за опоздание, ответ у меня уже готов: "Дело в том, — скажу я ему, — что я нанялся к другому хозяину, и мне пришлось послать другого рабочего, чтобы меня заменить. Мне придется давать этому работнику на шесть денье больше, чем вы платите мне, да еще я должен был его долго уговаривать работать за такую цену. Но ни за что на свете я не хотел бы покидать вас. Я только надеюсь, что, если мне придется выкладывать шесть денье из своего кармана, вы мне возместите их: ведь вы человек порядочный".
Вот мое занятие по утрам: я иду, нравится это кому-то или нет, на Гревскую площадь и возвращаюсь оттуда с хорошей басней, чтобы преподнести ее хозяину. Так поступаем все мы — каменщики, штукатуры, плотники.
Если мне однажды приходит мысль поработать, я нанимаю мальчика в качестве ученика и веду его на работу, пусть он даже не умеет взобраться по лестнице. Я рассказываю хозяину, что этот ученик знает дело лучше, чем работник, которому платят двадцать денье в день. "Однако, — говорю я ему, — он будет служить вам всего за двенадцать денье; возьмите его — за такие деньги я бы не уступил его никому". И прикарманиваю эти деньги. Так, пока мы спим, за нас, например, мешают раствор для хозяев.
Наконец я поднялся на крышу. Я кручу плитку черепицы в руках три-четыре раза, никуда не спешу, и за то время, пока уложу одну плитку, легко можно было бы положить штук восемь-десять. Я пою на крыше, потом мне надо будет соснуть до обеда, а после этого я иду ужинать, и вот уже вечер. То, на что я потратил целый день, можно было бы закончить, пока не пробило девять утра.
Иное дело, если бы я нанялся работать сдельно. Тогда бы руки у меня так и мелькали, плитки летали бы из руки в руку, я хватал бы их, переворачивал и ставил на место; крыша была бы готова очень скоро, и всего за день я сделал бы пятидневную норму.
Мы учим своих учеников затягивать дело, как они могут. Мы наживаемся на тех, кому платим мы, и наживаемся на хозяевах, которые платят нам. И пусть они, наши хозяева, брюзжат сколько влезет: они ничего не добьются. Для нас главное — дождаться конца рабочего дня.
