Глава III.
Костюм, украшения и мода
[258]Вопрос одежды для людей средневековья был очень важен. Они чрезвычайно много рассуждали на эту тему, потому что переводили ее в моральную плоскость. Если модники и модницы предавались щегольству в одежде и украшениям без раздумий, следуя инстинкту, при этом они все-таки знали: вызывая восхищение света, они в то же время обрекают себя на критику строгих судей.
Церковь, естественно, порицала изыски легкомыслия и вкус к украшениям — и как признак предосудительной привязанности к мирскому, и как симптом склонности к греху. Этому предмету часто посвящали трактаты моралисты, и здесь же обильный материал для поучений находили проповедники.
Всякому, кто заботился о своей душе, было здесь о чем подумать; эту тему обсуждали даже при королевских дворах. Этот вопрос беспокоил Людовика IX, и позже он разработал для себя теорию, в которой попытался худо-бедно примирить потребности жизни и светские предубеждения с требованиями религии.
Однажды на Троицу в Корбее, выйдя из-за стола, он спустился на луг и перед дверьми одной часовни стал беседовать с графом Бретонским. Вблизи прогуливался Жуанвиль, сенешаль, а также несколько десятков рыцарей; мэтр Робер де Сорбон схватил Жуанвиля за плащ и подвел к королю, а за ними из любопытства направилось еще несколько рыцарей. Мэтр Робер входил в число ближайших советников монарха, и тот очень доверял его суждениям. Он сказал сенешалю: «Я спрошу вас: если король усядется на этом лугу и вы присоединитесь к нему, сев на его скамью на более высоком месте, чем он, не будете ли вы достойны порицания?» — «Бесспорно», — ответил сенешаль. И мэтр Робер подхватил: «Тогда вы весьма достойны порицания, ибо оделись в более благородные одежды, чем король: на вас красивый мех и яркие ткани, а на короле — нет». — «Мэтр Робер, — ответил сенешаль, — с вашего позволения, я не достоин порицания: ведь моя одежда досталась мне от отца и матери. А вот вы достойны порицания: ведь вы сын виллана и вилланки, а между тем оставили одежды своих отца и матери и носите платье из камлена, более богатое, чем у короля». Король поначалу живо вступился за мэтра Робера. Но через несколько мгновений он призвал своего сына, будущего Филиппа Смелого, и графа Тибо Шампанского. Он уселся у дверей своей молельни и, показав на землю у своих ног, сказал: «Садитесь здесь, поближе ко мне, чтобы нас не услышали». Они воскликнули: «Ах, государь, мы не осмелимся садиться так близко к вам!» Тогда он сказал: «Сенешаль, садитесь здесь вы». И сенешаль уселся, так что его платье почти касалось королевского. Тогда король усадил двоих других за сенешалем и сказал им: «Вы поступили весьма дурно — вы, мои сыновья (Тибо был его зятем), — что не подчинились моему приказу сразу же: больше так не делайте». Потом он объяснил, что позвал их, чтобы сознаться сенешалю, что был неправ, защищая мэтра Робера. «Он нуждался в этом, — сказал король, — он был так смущен! Но сенешаль был прав: вам следует одеваться хорошо и сообразно; за это ваши жены будут вас больше любить, а ваши люди — больше вас уважать. Ибо, как говорил мудрец, платье и оружие следует подбирать так, чтобы ни почтенные люди не находили, что это излишество, ни молодые — что это бедновато». Сенешаль запомнил этот урок и однажды напомнил его королю Филиппу, когда тот сознался, что такой-то костюм, богато расшитый, стоил ему восемьсот парижских ливров
[259].
Только что пересказанный анекдот автор относит к периоду после 1254 г., когда король вернулся из крестового похода в Египет и его благочестие и щепетильность в делах религии резко возросли. Рассказывают, что с тех пор он носил только платья синего или черного цветов, будь они из камлена, крепа или шелка. Он отказался от ценных мехов, от серого и белого беличьего, и заказывал себе плащи только из меха рыжей белки, а еще чаще из кроличьего меха или из каракуля, черного или белого. К тому же он удалил со своей одежды и сбруи своих коней все золотые и серебряные украшения и ездил на простом седле и с железными шпорами
[260]. На собраниях, где он объявлял решения, он сидел в простой камлотовой котте и тиртеновом сюрко без рукавов, поверх которых был наброшен черный шелковый плащ. На свою тщательно причесанную голову он надевал шапочку с перьями белого павлина, не поддевая под нее чепца
[261].
Эта крайняя простота короля, похоже, нравилась не всем. От нее была не в восторге королева Маргарита, падкая до изящества и роскоши и по этой причине не всегда соглашавшаяся с супругом. Она чрезвычайно заботилась о собственном туалете и хотела видеть мужа тоже лучше одетым. Однажды она стала настаивать на этом с некоторой горячностью. Король, твердый в своих принципах, сумел воспользоваться случаем, чтобы остроумно отстоять их. Он ответил: «Сударыня, итак, вам хотелось бы, чтобы я одевался богаче. Пусть так!
Я хочу быть вам приятен: ведь закон супружества повелевает, чтобы муж угождал жене. Но он предписывает и взаимность — чтобы жена угождала мужу. Итак, я буду одеваться лучше; но вы станете одеваться проще — я буду носить ваши одежды, а вы мои»
[262].
Кого добродетельная экономия меньше всего устраивала, так это поставщиков. С другой стороны, тем, кто носил поношенные одежды, полученные от высокопоставленных лиц, теперь было почти не на что надеяться. Платья и плащи стоили дорого. Когда жонглерам и менестрелям по праздничным дням доставались такие подарки, те рассматривали это как большую удачу. Но к тому времени, о котором мы рассказываем, традиционные получатели подобных даров начали сетовать на скупость князей. Они плакались, что былые щедроты сменил дух расчетливости, лишивший их некоего подобия привилегий. Богачи вместо того, чтобы раздавать вещи из великодушия и щедрости, начинают превращать свои тряпки в средство платы за услуги каменщиков, плотников, цирюльников и всевозможных слуг
[263]. И чего ждать от этого падения нравов, если король Франции, сокращая свой гардероб, дарует одежды лишь «добрым монахиням» и священникам?
Впрочем, в точности никогда не известно, насколько можно принимать на веру слова прихлебателей и насколько обоснованны их жалобы. Конечно, в XIII в. вряд ли можно было увидеть сцены, подобные зрелищу большого двора, созванного в 1174 г. в Бокере королем Генрихом II Английским по случаю примирения герцога Раймунда Нарбоннского и короля Альфонса Арагонского. Раймунд д'Агу, получив в тот день от своего сюзерена сто тысяч золотых экю, тут же распределил их между ста рыцарями; Бертран Рамбо велел вспахать поле на двенадцати парах быков и посеять на нем тридцать тысяч экю, чтобы его перекопали крестьяне; Гильом Гро де Мартелл, приведший с собой триста рыцарей, пожелал, чтобы его обед готовили при свете восковых факелов; графиня Уржельская отправила корону, оцененную в сорок тысяч су, для коронации короля жонглеров, а Рамну де Вену устроил иллюминацию при помощи тридцати дорогих лошадей. Эти безумства (добрый приор Вижуа
[264], рассказывая о них как о бесспорных фактах, все-таки был слегка ослеплен щедростью магнатов и, возможно, дал себя обмануть) носят характер романический и отдают жонглерским вымыслом.
