Любка слышала, как тушившие пожар разговаривали между собой, что если ее найдут, то вырвут ей руки и ноги и сдадут в милицию, где ей самое место. После этого она неделю спать не могла, пока обо всем не рассказала матери, успокоив совесть.
«Ты чего натворила, тварь? – испугалась мать. – Подожгут самих-то!»
В тот раз Любка верила, что мать бьет ее за дело. Больно было, и чуть-чуть свело челюсть, пока терпела, но не скрутило, как когда били несправедливо. А после, когда мать вымоталась и успокоилась, она-то и объяснила, что есть места, куда собирают насильников, убийц, воров, и всех, кто чем-то кому-то насолил. Увозили туда, согласия не спрашивая, достаточно было, чтобы нарушителя нашли и доказали вину.
С другой стороны, туда не только плохие люди попадали, призадумалась Любка. Взять того же дядю Филипа, который остановил Ванькиного отчима, который собирался зарубить топором его мать. Дядя Филип увидел и заступился. Сама Любка не видела, но Ванька всем рассказывал, как дело было, да и взрослые только об этом и говорили. Когда его отчим бросился с топором уже на дядю Филипа, тот схватил ломик, перекинул с руки на руку и огрел по спине. Теперь Ванькин отчим сидел неподвижно или лежал – ему хлопотали место в доме инвалидов. А за дядей Филипом приехала машина. Из нее вышли люди в форме, спокойные и уверенные, и скрути ему руки. В селе после этого его уже никто не видел.
Но ведь могли сидеть как Ванькин отчим… Изрубят топором, испугалась Любка.
– Надо, Тина, надо. Мы ходатайство написали. Ты его подпиши, – услышала Любка и вздрогнула. – На будущий год заберем. Поживешь маленько по-человечески. Мужика у тебя нет, молись, не молись… Девки твоей не будет, так и найдешь кого, мужики в деревне не перевелись еще. Да только с твоей калекой, кто возьмет на себя такую обузу?
– А Николку куда? – расстроилась мать.
– В садике место освободится скоро. Ты – мать одиночка, тебе льгота полагается. Я слово замолвила, первого сентября можешь отдать его на пятидневку.
– А Любку-то почему не устроила? – упрекнула мать.
– Да кто с ней в садике станет возиться? – всплеснула руками Нинкина мать. – Девка у тебя… Это ж какая ответственность! Она ж потенциально опасная, неполноценная! Семеро подтвердили, чуть не убила Леночку. Ой, Тина, как ты не понимаешь, жизнь проходит! Кому ты с больным прицепом нужна? Мы помочь хотим. Там и накормят, и оденут, и обуют.
Ну да, не поверила Любка. Нынче туда троих увезли! Двое не вернулись, некуда было, мать умерла, а Васька, у которого мать только родительских прав лишили, сбежал. Он рассказывал, какие там заборы и колючая проволока. Сорок километров пешком шел по лесу, чтобы домой добраться. И как обижают, рассказывал: ставят на горох на ночь, на холодный пол, и письма проверяют, и еще старшие ребята бьют. А тех двоих там уже нет, их куда-то в другое место увезли, откуда уже не возвращаются.
«Нинку свою отправь, бессовестная!» – мысленно взвыла Любка. Она вдруг почувствовала, что земля уходит из-под ног. И сделать уже ничего нельзя – мать фактически согласилась! Такой обиды, боли и ненависти она не испытывала, даже когда мать волокла ее за волосы и катила пинками по улице, и хлестала вицей, когда она ушла с ребятами на ферму и забыла, что скоро матери на работу, и что надо сидеть с Николкой.
Просто забыла, с кем не бывало?
Но матери не объяснишь…
Больно как! Любка согнулась, пытаясь вздохнуть, не успев отскочить от двери, которая раскрылась.
– Ой, Любонька, я тебя задела? – встревожилась Нинкина мать.
– Перебесится! – бросила мать, грубо оттолкнув ее.
Любка с силой вдохнула воздух и взвыла, не скрывая своего ужаса, хватая мать за подол:
– Мама, не отправляй меня, я все-все сделаю, только пожалей меня!
– Перестань устраивать концерт, никто тебя никуда не отправляет! Не решено еще ничего!
Она холодно взглянула и угодливо посеменила за Нинкиной матерью, провожая ее до калитки. Любка бросилась за матерью с воплем, заметив, что Нинкина мать уходит, даже не оглянувшись.
Мать схватила ее за волосы, останавливая, запихнув на мост, закрыла за собой дверь.
– Мама, не отправляй меня! Пожалуйста… – бросилась Любка на дверь, колотя в нее кулачками и задыхаясь.
Вот! Добилась! Избавлялись от нее! И все теперь будут думать о ней, как девочке, которая не нужна никому… А Нинка осталась хорошей!
Пережить такое мог не каждый!
Бежать…
Непослушными руками, на подогнувшихся коленях, Любка вытащила из ящика плетеную корзинку, сунула булку хлеба, нож, схватила теплую куртку и вылезла через открытое окно в огород. Картофельная ботва укрыла ее надежно. Она ползком пересекла открытый участок, достав до межи, на которой росли черемухи и смородина. Тут поднялась, передохнув, и, скрываясь под густыми ветвями, выбежала на открытое колхозное поле, куда они ходили за горохом.
У леса Любка остановилась, спохватившись, что пока бежала, хоронясь от взглядов, не подумала, что идет не туда. Если в лес, то обычно ходили за речку, за фермы, там и тропинки с дорожками, и сенокосы, и малинники, и рябинники на месте старых деревень, от которых остались одни холмики. Да и всегда кого-нибудь встретишь. Всегда встречали, когда мать брала ее с собой по грибы. А еще ребята в той стороне по вечерам жгли костры.
Лес через ветви выглядел дико и сумрачно.
Этой стороны побаивались, здесь и грибы не водились, и место слыло нечистым. Поговаривали, что где-то здесь проходил колчаковский тракт, и было: с одной стороны – белые, с другой —красные, а с третьей – зеленые. А село – раньше это была деревня, селом она стала потом, когда срослись между собою три деревни, – посередине. И кто-то нет-нет, да и находил на тракте оружие и кости неуспокоенных покойников, которые казались людям. И все верили, что где-то здесь похоронен колдун. Раньше в деревне их было много, они сюда бежали еще во время крещения Руси, передавая знания кому-нибудь одному вместе со своею силой, и скрывались ото всех, никогда не признаваясь о себе в открытую. Никто не сомневался, что тот колдун перед смертью зарыл клад, в который положил свою колдовскую книгу. Любка не раз с замиранием сердца слушала такие истории от своего дядьки Андрея. И не ей одной, уж на что Сережка и Лешка – большие уже, один ходил в седьмой класс, а один в четвертый, и на покос их брали, и коров пасти, – а и то было страшно. Особенно, когда дядя Андрей рассказывал, что напугался сам, когда увидел закрученную воронку, которая появилась из неоткуда и остановилась метрах в трех, а потом понесла лошадь, когда вдруг встал на дороге человек, закрытый в черный плащ, скрывая лицо под капюшоном.
Здесь могли быть и дикие звери. Зимой на ферму напали волки. И сторожа с ружьями не смогли волков остановить, перепугавшись насмерть и закрывшись у себя в каморке. Они перегрызли горло почти всему стаду. Перед этим в соседней деревне они же извели отару овец.
