И Лена терпеть не стала. Она была много выше и, как оказалось сильнее. На глазах у всего класса стукнула Ваську головой об печку, а потом приказала протереть плевок. Таким красным и пыхающим злобой Ваську никогда раньше не видели.
На следующий день на линейке Лену и Любку вызвали и отчитали за насилие над учеником перед всей школой. Приводить в класс подруг после этого ей запретили строго настрого.
Но они все же не забывали о ней…
Вспомнив об этом случае, Любка покраснела еще больше. Было приятно, что хоть кто-то вступился за нее, но радоваться на глазах у любимых волшебников, наверное, не стоило. Все же, извиняться пришлось им, а не мальчику, который плюнул в нее на глазах у старшей подруги. Получалось, зубы показали не они, а им. Классная руководительница Геотрина Елизаровна с того дня невзлюбила ее еще больше.
Как и Любка ее…
Как можно рассказывать о старухе Изергиль и о Даньке с горящим сердцем, вырванном из груди ради людей, и одновременно иметь любимчиков и ставить двойки, когда она в сочинениях писала не о комсомольце Павке Корчагине, а о Черном Всаднике?
Любка тяжело вздохнула, взглянув вдаль.
Может, бросить все и рвануть в то место, где текут молоко и мед?
А если расспрашивать начнут, врать, что все у нее замечательно?
Без нее отчим мать сразу убьет, в этом она не сомневалась. Сколько раз останавливала его, когда он уже зажимал мать между ног и заносил топор, бросаясь на него со спины, внезапно ощутив в себе силу, которую потом не могла объяснить. Или вытаскивала из избы, пока он искал в сарае топор, когда избитая мать не могла встать. Наверное, именно этой силы она боялась. Когда на нее нападали, вместо того, чтобы ответить, она медлила с ударом, сдерживая себя, давая время нападавшим отступить. Матери с Николкой без нее не спрятаться. Кого она будет винить, если их не станет?
Просто так сложилась ее судьба…
Плечи опустились сами собой. Мужчина без слов с одобрением похлопал ее по плечу.
– Ну, – женщина присела перед ней, поправив шапку и стряхнув снег с воротника. Она что-то положила в варежку и загнула ладошку. – Заметь, ты вылитый человек с большой буквы! С самосознанием! Немногие его имеют! – удовлетворенно подбодрила она. – Перед тобою открыты все двери, надо только понять, что она есть!
И вдруг Любка увидела двух огромных волков – черного и белого, с густой серебрящейся шерстью, с горящими, как угли, глазами. Она совсем не испугалась, только немного погордилась, что у нее есть такие грозные товарищи. Они подмигнули ей и огромными прыжками, как будто парили в воздухе, помчались туда, где начиналась дорога.
Любка проводила их взглядом, замерев, с застившей глаза слезою. Боль вдруг разом вернулась, будто сидела и ждала рядом. С тяжелым сердцем она подняла портфель и сумку с хлебом и уложенным в нее платьем, и повернула назад…
И слегка растерялась…
Она стояла на крыльце дома быта. С минуту Любка тупо пялилась на дверь, не решаясь войти. Обернулась… Не было никакой дороги. С неба падали редкие снежинки, которые кружились и сверкали в свете фонаря, и даже луны уже не было. Пока она бегала от отчима и за отчимом, небо затянуло. А рядом, на выпавшем снегу только ее следы.
Что же, ей показалось?
И вдруг Любка почувствовала, что что-то держит в руке. Она разогнула ладонь – сердце радостно забилось, а слезы сразу высохли.
В руке лежала конфета, та самая!
С такими большими конфетами в зеленой обертке, с нарисованной на ней мишкой, ребята пили чай всем классом, отмечая день рождение Инги. Всех пригласили, кроме нее. Когда она собиралась войти, ей преградили вход, объяснив, что в классе ей делать нечего. Ей пришлось сказать, что и не собиралась оставаться, а только заберет портфель и уйдет.
Потом, глотая слюнки, Любка прошла мимо накрытых столов с пирожками и шанежками, и с конфетами, не подавая виду, что ей их, наверное, хотелось попробовать больше, чем другим. Мать никогда не покупала конфет, у них не было денег, разве что на «Дунькину радость», которые стоило столько же, сколько сахар. С первого взгляда было видно, что конфеты шоколадные. О них Любка только слышала. Ингина мать, и отец, и классная руководительница, и директор, и завуч, и Нинкина мать уже сидели за столом, а ребята толпились возле проигрывателя, рассматривая голубые пластиковые пластинки, приколотые на открытки.
Взяв портфель, Любка прошествовала мимо с гордо поднятой головой. И разрешила себе пошмыгать носом, только когда подходила к дому, где точно никто не увидит.
«Ну, значит, не показалось!» – обрадовалась Любка, с радостным возбуждением поднимаясь по лестнице, зажимая в руке в кармане конфету. Если пришли, возможно, когда-нибудь она снова их увидит!
Глава 14
– Спит? – встревожено спросила мать, открывая дверь. На всякий случай она закрывалась изнутри. На крючок.
– Спит… С Нинкиной матерью… – ответила Любка с презрением, снимая с себя сырую и коробом застывшую одежду.
Масть остолбенела, уставившись на Любку с отвисшей челюстью.
– Спит у Нинки. Мать ее вышла, они целовались, а потом зашли, и свет погас, – подробно рассказала она. – Мама, я есть хочу. И спать.
– Да подожди ты! – мать примолкла, переваривая новость. – Как, у Нинкиной матери?
– Поэтому вы все время хвалите Нинку? – обойдя лежащего на полу Николку, проворчала Любка, наслаждаясь произведенным эффектом. – Она же беленькая, лицом пригожая, послушная и работящая умница…
Мать какое-то время стояла, словно застывший каменный истукан.
– Мам, – позвала Любка притихшим голосом. – Я есть хочу! И я замерзла, очень.
Но мать повела себя совсем не так, как она ожидала. Она вдруг разом осунулась, побледнела, как-то пьяно и неуверенно подошла к окну, постояла с минуту, потом подошла к печке, выгребая картошку вместе с золой.
– Мам, – Любка подошла к ней.
Внезапно мать сдавила картофелины, обернулась к ней, встала, нависнув скалой.
– На! Жри! Подавись! – она грубо ткнула картофелиной в лицо, стараясь ударить кулаком. – Тварь… Да что же ты не сдохнешь-то? – выдохнула она с ненавистью и отвращением в глазах. Губы ее перекосило судорогой, и руки дрожали.
Любке не хватило сил даже отойти, она так и стояла, позволяя матери выплеснуть свою боль.
Выдохшись, мать снова рванулась к печке, выгребая еще картофелины, в сильном возбуждении раздавливая картофелины между пальцами, будто не заметив, что на полу, обитом у печки железом, лежит штук пять. И снова набросилась на нее, схватив за волосы и обмазывая раздавленной мякотью, будто наслаждаясь ее бессилием, покорностью и страхом.
– На! Подавись! На! Жри! – мать с силой ударила кулаком в лоб, отпустив волосы.
Любка не удержалась на ногах и повалилась на стол, едва успев схватиться за край руками, молча слушая озлобленные выкрики. Голос у нее пропал, ей стало так холодно, как будто она умерла.
