– Сука ты! Падина! Господи, да на что я вас родила? Да сдохни ты! Сдохни! – мать уже будто уговаривала ее, а из груди рвались рыдания. – Да как же мне придушить тебя?
Наверное, мать была камнем. Любка попятилась к двери, выскочила в коридор, остановившись. Хотелось бежать за волшебниками, хоть куда, лишь бы не здесь, не в этом мире.
Ей вдруг отчаянно захотелось умереть, чтобы никто и никогда больше не смог причинить ей такую сильную боль. И пусть бы придушила…
Может быть, у нее сейчас не было тела, беспомощного, немощного и ватного, но сознание никуда не ушло – обращенное в прах, оно захлебывалось в боли и ненависти, которая хлынула в образовавшийся вакуум, где только что манил за собой лучик зажегшейся надежды. Ужас был – вот он, как бытие. И не было ни одной взрослой мысли, только сдавленная пытка в груди, которая рвала ее, вырезая по живому плоть.
Ее трясло не от гнева, и не от страха – она понимала, что мать вымещает свое мытарство, одиночество, горе и слабость перед миром, который не дал ей ни единого шанса быть услышанной, уж в этом-то Любка разбиралась. И не знала, как сказать, что она ее слышит – мать не слышала ее.
Она села за стол, с тоской уставившись в окно.
Куда она пойдет? Там, за окном, падал снег, и садились на стекло крупные хлопья, точно пытались заглянуть, пытаясь понять, что происходит в комнате без света.
Никому она не нужна, никому!
А мать вдруг резко успокоилась, притихла, убитая и раздавленная, пряча глаза в пол. На смену вырвавшемуся наружу безысходной ярости пришло отчаяние человека, обреченного жить во тьме.
– На, поешь… – она с маху поставила на стол тарелку с почищенной картошкой, политую слезами и посыпанную солью. Нет, не со злости бросила, а дала понять, что не винит себя, и слова ее, брошенные в беспамятстве, не забыла и шли они от сердца.
Любке вдруг пришло на ум сравнение, что кто-то крепко сжал мать в кулак, выдавливая их нее дух. Она сильно состарилась за эти три года, зрение упало, ноги и руки высохли и едва гнулись, давление зашкаливало за двести. Ей стало жалко ее, и горько оттого, что не может взять ее за руку и вывести на свет. Даже прикоснуться, как другие к своим матерям. Она не помнила, чтобы мать хоть раз обняла ее или погладила по голове, как Николку, отстраняясь, когда Любка приближалась слишком близко.
– Я… там хлеб… – Любка почувствовала, как горло сдавило и стало сыро на щеках. – Я там хлеб принесла…
Мать ушла в комнатушку и вернулась с хлебом, на этот раз положила рядом спокойно и даже виновато.
– Я, наверное, повешусь, – тихо произнесла она. Теперь боль была в ее голосе.
– А я? А Николка? – с тихим горем выдохнула Любка. – А мы как же?
Мать могла. Подсознательно она всегда это чувствовала, не позволяя себе думать об этом. И боялась, что однажды придет домой и увидит мать в петле. Наверное, в этом было все дело. У матери тоже высохли слезы, глаза остались сухими, даже когда она высморкалась. Она догадывалась, мать хочет уйти, и точно так же, как она, жалела и ее, и Николку, не позволяя желанию вырваться наружу. Запертое внутри, оно разъедало и разрушало ее основу – и тогда мать срывалась, вымещая на нее свою скорбь. Но теперь Любка знала, это Голлем боролся с матерью, пытаясь забрать того, кого она любила больше всего на свете, и не могла позволить ему проглотить их обоих.
– Не знаю… Ну ты-то ладно, а вот Николка… – мать болезненно сжалась. – Ну не могу я, не могу! – последние слова ее вырвались из груди, как мольба.
– Мама, я понимаю, – всхлипнула Любка. – Я все-все понимаю… Ну потерпи, миленькая, ну потерпи! – она погладила мать по руке, которую та отдернула. – Я же вырасту! И Николка… Мы выпутаемся, вместе мы сможем…
– Дождешься от вас! – мать разом пришла в себя. Она вдруг перестала себя жалеть, как будто тот, кто держал ее только что, потерял над нею власть. – Дома печка не топлена, картошка опять уж, наверное, замерзла, как в прошлый раз, – голос ее был так спокоен, что Любка невольно обратила на это внимание. – Ты завтра, пока изверг на работе будет, сходи, истопи, – попросила она и досадливо махнула рукой. – Или лучше я сама, а ты покарауль его. Если выползет из кочегарки, предупредишь.
Любка согласно кивнула, думая о чем-то своем.
– Как же нам от этой скотины-то избавится? – скрипнула зубами мать. – Как-то бы отравить эту образину, или связать и зарезать, как свинью!
Любка засмеялась, мать повторила ее мысль из слова в слово.
– Я помогу, – согласилась она.
– Хм, думаешь это так просто убить человека? – горько поделилась мать. – Я бы давно убила, если бы могла. Но он не дурак. Я у Аннушки траву взяла, которая спокойным человека делает, так он ни разу чай с той травой не выпил, будто чувствует, что я ее добавляю, – в сердцах бросила она, снова подтвердив ее догадки. – а тебе трава маленько помогает, глаза-то у тебя сейчас уже не закатываются.
– Это не от травки, это волшебники помогли, – вдруг вспомнила Любка о конфете.
– Че попало несешь! – рассердилась мать, досадливо сникнув. – Как тебя после этого дурой считать не будут?
Любка поднялась, сняла с развешанного над печкой на веревке пальто, достала конфету.
– Это мне волшебники дали, которые подарили портфель, – сказала она, положив конфету перед матерью. – Сегодня они завали меня с собой.
– Портфель тебе из детдома послали, – напомнила мать, встревожившись. – Ты, наверное, замерзала… Ты себе не позволяй в сугробе заснуть. Почувствуешь сон, сразу беги погреться… Ненадолго-то приходи…
– Нет, – сказала Любка, разворачивая ее и разрезая натрое. – Это волшебники… И портфель. Только они знали, что ты мне не поверишь, поэтому положили открытку.
– Лучше бы они нам с дровами помогли, или дом поправили, – с досадой бросила мать.
– А давай другой дом купим, и сами уйдем, – предложила Любка.
– А деньги где возьмем? – тяжело вздохнула мать, наморщив на мгновение лоб. – У нас на дрова денег нет. Правда, – заинтересованно согласилась она, задумавшись о чем-то своем, – долгов-то у нас сейчас тоже нет.
– А я работать пойду, – обрадовалась Любка, заметив, что мать оживает. – Я могу почту носить! Я быстро бегаю! Им постоянно почтальоны требуются, я объявление внизу видела. Ты только устройся.
– Там, конечно, больше платят… Но тебя не возьмут, ты еще маленькая. Знаешь, какие у них сумки тяжелые? – она покачала головой. – А у меня ноги больные, сломал мне изверг коленки-то.
– Ну вот! Устроишься, как будто ты, а носить буду я, – не сдавалась Любка. – Или вместе.
– А давай-ка я с начальницей поговорю, а если по деревням, то лошадь дадут, – задумалась мать. – Или попросить, чтобы сено и дрова привезти. Образину все равно не выгнать. А если месяца три так-то поработать, купили бы, может, кто-то бы в рассрочку продал…
