Целый год Любка копила в себе яд, чтобы разбудить зверя. Тело ее тряслось от страха, а она холодно ждала и наблюдала за тем, кто гнул ее, не позволяя страху одолеть себя. И в какой-то момент, отражая удар за ударом, тело вдруг перестало подчиняться врагу, медленно начиная узнавать ее. Приступы вдруг стали запаздывать. Зато потом тело дергалось, будто его пробивали током, становилось трудно дышать, сводило живот и скулы…
Вызвать приступ оказалось легко, стоило лишь руку положить ладонью вниз. Отсчитывая мгновения, Любка боролось с силой, которая выходила из нее и сгибала пальцы в суставах. Такой силы у самой Любки не было. Вдавленная в поверхность и прижатая другой рукой ладонь приподнималась, пальцы начинали неровно гнуться, становится чужими, а вслед за тем с увеличивающейся амплитудой все тело пробивала дрожь. Первое время она даже не успевала сосчитать до трех. Чужая воля подминала ее под себя, оставляя смотреть на свои чужие руки и тело. Она чувствовала руку, но не могла заставить ее остановиться от тряски, или разогнуть пальцы, пока не встряхивала их, разминая и заставляя двигаться.
Но противостояние продолжалось.
Уже две недели по нескольку раз в день Любка испытывала себя. И вдруг обнаружила, что время, за который приступ одерживал над нею вверх, увеличилось с трех секунд до восьми. Сначала она не поверила, но когда повторила эксперимент, время осталось то же. Не больше и не меньше.
Семь мгновений – она успела сосчитать до семи!
Любку охватила радость. Когда она, шатаясь, прошла по ограде, ей показалось, что холодное октябрьское солнце вдруг подмигнуло по-летнему, осветив кустик зеленой травы у забора. Если смогла, значит, не была ни дурой, ни калекой, как о ней думали, и не было никакой болезни.
Огромный мир пошатнулся.
Наверное, именно в этот момент зверь перестал бояться врага, разделив мир на добро и зло. Зло было огромным, как пустыня, ни конца, ни края, оно было повсюду. Но было добро. Как колодец с живой водой посреди пустыни. И когда Любка зашла домой и попробовала поделиться радостью с матерью, а она как обычно, с каким-то непередаваемым чувством нетерпящего раздражения и глубокого недовольства в сердцах начала причитать. Но Любка свою радость сохранила, как драгоценные капли живительной влаги. Она лишь презрительно скривилась…
Нет, она все еще любила мать, но больше не верила ни одному ее слову.
Не враг и не друг. Маленькая частичка этого мира, которая не искала беды, и не помнила о ней, опираясь, как если бы оперлась на сухую палку. Любка давно простила ее и с легким сердцем готовилась идти своей дорогой. Она видела свою жизнь другой, не такой, к какой готовила ее мать. Мать не замечала даже очевидного – никто из тех, кто уехал, не собирался возвращаться, нисколько не переживая о будущем, и отзывались о селе с таким же пренебрежением, с каким сплетничали о них. Выглядели девушки из училищ не только счастливыми, но теперь нисколько не заботились, что думают о них в селе. Им завидовали, объявляя почти врагами, когда они, приезжая в отпуск, красивые и нарядные, проходили по селу, раздражая уже тем, что красили губы и волосы, и вели себя уверенно, не считаясь с учителями, которые пытались поставить их на место, напоминая, что они ничего не добились, и кроме училища им просто было некуда пойти. Теперь, когда они уже не учились в школе, учителей девушки с училища считали напыщенными дураками и неудачниками, которые завидовали всем, кому удалось устроиться лучше, чем им, или собственным деткам, и посмеивались.
Любка уже давно отчаянно завидовать подружкам, которые перешли в восьмой класс и готовились сразу после окончания уехать в училище. На будущий год готовилась уехать и ее подруга Таня. Многие уехали. А когда возвращались, везли с собой подарки – и первым делом, проводили агитацию, рассказывая невероятное. Летом Надя и еще две девушки, которые жили неподалеку, подтвердили все, о чем рассказал им завербовавший их человек. В училище они так же получали среднее образование, только не за два года, а за три. И кто хотел – учился. Там, в училище, их кормили три раза в день. Досыта! И получали стипендию, которая была выше зарплаты матери. А на второй год платили за работу в цехе. Столько в селе никто не зарабатывал. А приезжали отовсюду – с Казахстана, с Украины, с Урала.
Любка слушала, не дыша, внезапно открыв для себя, что где-то есть другая жизнь. И не страшная, если уметь себя поставить. Бывало, устраивалась разборка, но в основном были, как одна команда, как семья, которая ела, спала, работала, занималась двадцать четыре часа бок о бок. За драки в училище выгоняли сразу, давая на сборы двадцать четыре часа. В общежитии всегда было два или три воспитателя, которые следили за порядком, а в училище и на работе кураторы группы, которые относились к своим воспитанникам, как родители и наставники. Жили в комнатах по двое и по трое, у каждого была своя кровать, два комплекта постельного белья, отдельная тумбочка, полка для книг, и место в шифоньере с зеркалами. А еще в комнате стоял стол, и была общая на этаж кухня. И никакой грязи, кругом асфальт. А еще никому не запрещалось приводить до пол-одиннадцатого друзей или ходить на дискотеки, которые проводились в училище и в парке культуры и отдыха, или в кино на любой сеанс.
О такой жизни Любка не смела мечтать…
Несколько дней она ходила вокруг и около Нади, примериваясь, как спросить о себе. Если там принимали всех и даже без аттестата, то ее, наверное, тоже могли взять. Но все же, лучше приготовиться к худшему и не питать иллюзий, выложив все начистоту.
Наконец, она подловила ее, когда та сидела на скамейке, дожидаясь подруг, с которыми собиралась отправиться гулять. Гуляли они всегда допоздна, возвращаясь под утро. Частенько их провожали бывшие одноклассники или ребята постарше, которые теперь тоже учились в училищах и на лето вернулись, не сомневаясь, что правильно оставили школу. Иногда они сидели на скамейке под окном Нади, о чем-то весело болтая, или даже целуясь.
Любка подошла и села, не зная, с чего начать разговор. Надя заговорила первой, предложив ей шоколадную конфету, которую привезла с собой.
– Ну, опять из дому выгнали? – спросила она с сочувствием.
– Нет, я про училище спросить… А меня возьмут?
– А почему тебя не должны взять? – с недоумением пожала Надя плечами.
– Вот… – Любка положила руку, предоставив доказательства. И вздрогнула, услышав, как позади присвистнули.
– И давно это у тебя? – спросила Надина подруга, присаживаясь рядом.
– Не знаю, давно, – Любка покраснела, уши вдруг загорелись.
– При такой-то жизни! – поддержала ее Надя.
– Можно мотальщицей или трепальщицей, там с хлопком работают. Зарабатывают они не меньше, но очень пыльно. Им еще за вредность платят.
– А в ткацком цехе шумно, – рассудила Надя, успокоив ее. – Им и респираторы выдают, и беруши. Наверное, если у тебя будет нормальная жизнь, это пройдет. Там много специальностей – красильщицы, контролеры, прядильщицы…
– Если не пройдет, тебе будет трудно, передовиком производства не стать. Там надо работать так быстро, что нам еще учиться и учиться. А они, знаешь, сколько получают! Ого-го-го! И квартиры им в первую очередь дают.
