Больно надо! Можно подумать, парней на свете не осталось!
М-да… Ей шестнадцать лет, а у нее ни парня, ни воспоминаний… И вот на этой печальной ноте, она закончила еще один учебный год.
– Люб, ты, правда, не поедешь со мною в Ташкент? – спросила Свиридова.
– Свет, я полгода дома не была. Писем давно не было. Давай лучше ты ко мне?
– Нет, мне надо отца увидеть, – у Светки появилась идея-фикс. Она была детдомовской, узнала адрес отца и, во чтобы-то ни стало, теперь решила показать ему себя. Мать у нее была, но лишенная материнских прав, и даже местная, а еще у нее была сестра, старшая. – Гуляш будешь, или запеканку?
– А запеканка с чем?
– С мясом.
– Тогда запеканку. А чем займешься после работы?
– Мы с Сашкой к сестре собираемся, а ты?
– Спать буду. Домой вернешься?
– Не знаю, нет, наверное. Или у сестры переночую, или к Саше пойдем. Меня его мама пригласила.
– Люб, а поехали со мной! – радостно пригласила ее Светка Демина. Она была из местных и часто ездила в деревню, где располагалась конноспортивная секция. Кони были ее слабость. После балета. Балетом она занималась с первого класса, но в восьмом сломала ногу, и карьера балерины на этом закончилась. В гостях у нее Любка бывало часто. Гуляли с догом по кличке Ред, пекли пирожное «картошка» и овсяное печенье, или тупо сидели на крыльце, разговаривая ни о чем.
– Ой, девчонки, возьмите нам тоже! – подошла Ирина Баринова и Светлана Ибрагимова.
– И мне, и мне! – подскочила Наталья Захарова.
Позади очереди раздались возмущенные голоса, девчонки отошли, но радость очереди была преждевременной.
– Я занимала, – повернулась Свиридова, пропуская всех вперед. Любка в очереди оказалась последней.
– Совести у вас нет! – пристыдила пожилая ткачиха.
– Совесть – дело наживное, – грустно поведала Наталья Захарова. – Вот доживем до ваших лет.
– Ну, мы, правда, занимали! Нам же нельзя по отдельности, мы в одной группе, – извинилась за всех Любка.
– Перестань распинаться, – оборвала ее Светка Свиридова. – Как будто в чем-то виновата.
Девчонок Любка любила. Лица такие родные, любимые.
Но так стало лишь в конце второго курса, а до этого долго притирались. Может, оттого, что стали старшекурсницами. Перед самым окончанием учебного года их перевели на первый этаж, там, где до этого жили третьекурсники. Они получили места в другом общежитии, которое было, в общем-то, далеко, на другом конце города. С того общежития даже на работу ходили через другую проходную. Их перевели, чтобы освободить на втором этаже комнаты для нового набора.
Любке и Светке, с которой прожили предыдущие два года и на третьем курсе не пожелали расстаться, досталась трехместная комната. Поначалу их и было трое, к ним подселили Ольгу, хохлушку с хутора, с которой жить никто больше не захотел. До этого она жила с Таней, но Таня родила ребенка и ей, как матери-одиночке, выходцу из многодетной семьи, выделили комнату в квартире с подселением.
И такое было. Сначала Татьяну вообще решили выгнать из училища. С этим было строго – гуляй, да не нагуливай. Придумали написать в Москву, в правительство, укрывая Таньку с ребенком то в одной комнате, то в другой. Конечно, на ответ не надеялись, а тут вдруг на комбинат приходит телеграмма из Москвы… Свободное жилье нашлось в тот же день. С печкой, комната небольшая, но своя. Таньке все равно возвращаться было некуда, дома двенадцать детей, мал мала меньше. Любка о положении ее знала – воевали когда-то, интернатская, она училась в «А» классе.
Ольга в первый же день от них сбежала.
Глупо получилось… Но достала. С утра на работу, а она ходит по комнате, как приведение, мучаясь вслух вопросом, спать ей или не спать. Сначала не выдержала Светка, накричала и швырнула в нее подушкой. Не помогло. Потом не выдержала Любка. Ольга выбежала напуганная, наотрез отказавшись вернуться.
Проснулись все. Прибежала воспитательница.
И так Ольга поселилась в комнате с прядильщицей, с девчонкой со своего хутора, откуда они приехали вдвоем. Все другие места оказались занятыми.
Любке уже казалось, что это был хорошо спланированный ход, но думать про Ольгу такое, было равносильно признать, что она была скрытый гений или тайный агент, который два года умело себя маскировал.
И Любка, и Светка пользовались дурной славой и считались «не уживающимися ни с кем». И обоим им задавали один и тот же вопрос, как они уживаются друг с другом. А им было хорошо вместе. Не сразу. Раза три подрались, один раз принародно в раздевалке цеха. После этого от них старались держаться на расстоянии.
От обеих.
Светка приехала из детдома. Поначалу она подозревала Любку во всем, даже в том, что она тайно покушается на ее трусы. Свиридова привыкла драться за все. А потом как-то сразу успокоилась и начала перестраивать Любку под себя, вынуждая заказывать одинаковые платья, покупать одинаковую одежду. Вкус у Светки был, но Любка, имея менее тонкую талию и оформленную грудь, в той же одежде Свиридовой проигрывала, и быстро поменяла тактику. Тем более, что Лена Зимина, которая когда-то воспитывалась в том же детдоме и теперь, вернувшись, жила с матерью, но часто бывала у них, сильно ревновала Свиридову, раздражая Любку уже тем, что покупала себе нечто похожее. Получалось, что их одинаковых уже как бы трое.
По большому счету, вся группа была не подарок, имена светились во всех начинаниях. Все пробивные и отчаянные девчонки старались дружить с ними, можно сказать, дневали и ночевали, тусуясь рядом, а не наоборот. Девчонки из группы в чужие комнаты заходили редко. Все преподаватели и воспитатели признавали, что такой группы у них еще не бывало.
Врали, наверное. Каждая группа могла сказать о себе такое…
И как бы то ни было, их любили, часто заходили попить чайку, многое прощали и смотрели сквозь пальцы.
Правда, с именами была постоянная путаница. С именами в Союзе был напряг.
Шестнадцать человек – пять Ирин, четыре Светы, Лена, Настя, Таня, Ольга, Наталья, Марина и Любка. Пять девчонок местных, Таня получила жилье. Разместились они в трех комнатах. И уж не сказать, что кто-то был «оторви да брось». Всегда делали все сообща, парней между собой не делили, праздники справляли вместе, никто ни на кого не стучал. Новый куратор, который заменил «любимую маму» – молодая, только что с училища, плохо отзывалась лишь о Любке, которая выделялась, как белая ворона, укачивая Танькиного ребенка и просиживая вечера над учебниками в то время, когда остальные рыскали в поисках приключений на свою задницу.
Сама куратор была необразованная, и то, что Любка мечтала об институтах, ее раздражало. Она считала, что достойны поступать лишь те, кто выдает на производстве норму сто двадцать процентов. Любка едва дотягивала до ста пяти, кстати, постоянно оставаясь без премии – премию давали лишь за сто десять.
