Все оказалось совсем не так, как она ожидала. Ребенок не был ни розовым, ни улыбающимся или счастливым – его кожа была почти синей, покрытой красными ошметками. Он не улыбался и не смотрел на мать, когда она прижала его к себе. Взгляд маленьких темных глаз был устремлен куда-то в сторону, в пустоту. Ребенок на нее не смотрел.
– Девочка, – сказал врач, стаскивая с рук резиновые перчатки и вытирая лоб рукой. От мамы Марина знала, что о поле принято спрашивать роженицу, но ее никто ни о чем не спросил.
Она смотрела на дочь и не чувствовала прилива той всепобеждающей нежности, которая, судя по книгам, должна была захватить ее целиком в тот самый миг, когда младенец впервые увидел свет. Марина осторожно повернула дочь к себе, сдавленно охнула. Все тело болело, несмотря на благодарность за прекращение той, самой большой боли. Дочь наконец взглянула на нее, потому что деваться было некуда. Темные глаза смотрели настороженно и безрадостно, как будто девочке не очень-то понравилось то, что она обнаружила за пределами своего тесного влажного дома.
– Привет, – сказала Марина очень-очень тихо. Почему-то ей неловко было заговорить или попытаться выразить чувства к дочери при всех этих людях, все еще занимавшихся ею в родзале. Да и странный взгляд малышки смущал, останавливал, предостерегал от любой ласки, как от чего-то неуместного.
Если бы она притворилась, приникла к маленькому суровому личику поцелуем, зашептала подслушанные от кого-то другого смешные милые нежности, возможно ли, что Аня приняла бы это за чистую монету и дальше все в их жизни пошло бы совсем по-другому? Вряд ли.
И все же до сих пор ей казалось, что самая первая, самая страшная ошибка была допущена уже тогда, когда ей не хватило смелости поприветствовать дочь как следует…
– Попробуй к груди приложить, – сказала ей акушерка, глядя на младенца с ласковым удивлением. Эта женщина, видно, нашла свое призвание – принимая по нескольку родов в день много лет подряд за гроши, она смотрела на новенького младенца с восторгом, граничащим с благоговением, и явно чувствовала себя причастной чуду.
Марина послушно поднесла к груди крохотную головку, но ребенок с неожиданной энергичностью отвернулся от освобожденного соска. Всего несколько минут, как появившаяся на свет, Аня уже проявляла характер – такой, каким его всегда видела сама Марина. Скрытная, видящая то, что не видят другие (как пристально она смотрела в пустоту уже там, в родзале), она проявляла активность в общении с матерью только тогда, когда хотела от чего-то отказаться. Отказ был ее первым поступком на этом свете, и – абсурдно, необъяснимо – измученная родами, растерянная, Марина почувствовала себя уязвленной, как будто дочь сознательно хотела ее обидеть.
– Не голодная, значит, пока, – сказала акушерка, осторожно забирая у Марины младенца. – Сейчас мы приведем тебя в порядок. Маленькая, а до чего ладная, правда, Василий Петрович? И глазищи такие черные, и волосики.
Василий Петрович устало кивнул. Он не смотрел на младенца, и Марина заметила, как украдкой врач бросил взгляд на стенные часы.
Марина говорила, должно быть, добрый час, и теперь вся ее жизнь была упакована в маленькую синюю папочку на листках, заполненных паучьим почерком Елены Сергеевны. Арина, как ни странно, не записывала ничего, хотя и вооружилась ручкой в самом начале беседы; она только следила за выражением лица Марины во время рассказа. Это нервировало, и Марина старалась не смотреть в ее сторону.
– Очень хорошо. – Елена Сергеевна подвинула к себе папку. – Если вдруг вспомните еще что-то – что угодно, – что покажется вам полезным, пожалуйста, звоните в любое время. Я оставлю вам свой номер.
Марина медленно кивнула. Голову наполнял тяжелый, мутный туман. Долгий разговор с двумя женщинами с пронзительными взглядами опустошил ее. Оставил с ощущением, что время, которое и без того утекало сквозь пальцы, потрачено впустую.
Она сказала все, что могла. Она рассказала о детских годах Ани с ее бабушкой, о недолгом периоде их плотного общения с Максимом, о детском садике с продленкой и о школе с продленкой, о неудачной попытке перевода в другую школу, о музыкальной школе и танцевальных кружках, которые заканчивались вежливыми звонками. Голоса из телефонной трубки деликатно интересовались, в курсе ли она, что ее дочь уже два месяца как не появляется на занятиях.
Марина рассказала о ссорах – тех, которые могла припомнить, злясь на себя, стараясь унять дрожь в голосе. И о том, что никогда, разумеется, никогда не поднимала руку на дочь. Все, абсолютно все родители ругаются со своими строптивыми подростками. Все девочки и мальчики однажды превращаются в зловредных незнакомцев – даже у самых заботливых и идеальных отцов и матерей.
Вот только Аня всегда была незнакомкой. Очень тихо, так, как будто слишком громкие мысли могли быть услышаны, Марина впервые честно подумала об этом. Это была маленькая мысль из тех, от которых очень легко отмахнуться поначалу, но которые никогда полностью не уходят навсегда, как их ни гони.
– Последний вопрос, Марина Антоновна, и мы не станем вас больше задерживать. – Елена Сергеевна вдруг стала равнодушной и делано деловитой, как собака, безнадежно потерявшая след, но Марина не ощутила от этого никакой радости. – Вам известно, где может находиться Анин дневник?
– Дневник? Аня не вела дневник…
– Нет, вела. – Арина упруго поднялась с кресла, зевнула, прикрыв рот рукой. – Простите. Ее классная руководительница упоминала дневник. Сразу несколько одноклассниц припомнили, что видели, как она что-то записывала в толстую записную книжку с рисунками и вклейками, явно не предназначенную для учебных занятий.
– Я ничего такого у нас дома не видела, – устало сказала Марина, вставая со стула. – Может быть, она взяла его с собой, когда уходила?
– Может быть. – Елена Сергеевна пожала плечами. – Но все же подумайте еще раз потом, дома.
– У меня дома все перевернули. Думаете, они бы не нашли дневник?
– В любых квартирах есть укромные места, о которых знает только тот, кто живет в них долгое время, – заметила Арина. – А ведь Аня прожила в этой квартире всю жизнь. К тому же, по моему опыту, никто не умеет так хорошо прятать секреты, как девочки-подростки.
Елена Сергеевна протянула Марине листок с написанным от руки номером телефона:
– Вот, возьмите. И, если что, не сомневайтесь, звоните. Но, я надеюсь, мы позвоним вам раньше.
Марина кивнула. Она вдруг поймала себя на том, что смотрит мимо собеседниц – в пустоту.
Марину встретила из роддома мама – в такси, без цветов и воздушных шаров, без ярких лент на капоте. Выйдя из здания и сощурившись от яркого света, крепко прижимая к себе запеленатую в розовое Аню, Марина услышала музыку и на мгновение вздрогнула, приняв ее за гитарную… Но музыка неслась из радиоприемника, с которым счастливый, раскрасневшийся молодой отец с рыжими усами встречал кого-то из ее товарок. Мельком он улыбнулся Марине, кажется, желая поделиться собственной радостью со всем светом, и Марина невольно улыбнулась в ответ.
