На их лестничной клетке Анина учительница казалась чужеродным элементом, каким, должно быть, она казалась везде, кроме школы и ее окрестностей.
– Здравствуйте. – Маринин голос звучал устало, неприветливо, но вины за это она не почувствовала. В том, чтобы быть человеком, переживающим горе, есть свои преимущества. Например: быть вежливым больше необязательно.
– Здравствуйте, здравствуйте, Марина… – Маргарита Михайловна запнулась.
Марина молчала, не собираясь приходить к ней на помощь.
– Могу я зайти к вам? Я к вам прямо из дома. Принесла домашний пирог и… Мне нужно с вами поговорить.
Марина кивнула, полезла в карман за ключами.
– У меня не прибрано.
– Что вы, что вы, – торопливо бормотала Маргарита Михайловна, бочком подбираясь к двери, – ведь это я пришла без предупреждения. Я пыталась вам позвонить, но телефон не отвечал, а потом вот проходила мимо и решилась, подумала, почему бы и не рискнуть…
Голос Аниной учительницы бил по ушам – возможно, она всегда говорила так громко и это был плод профдеформации, а может быть, она просто нервничала. Так или иначе, Марина с тоской отметила, что голова уже раскалывается. Машинально она приняла у нее из рук пирог в фольге – еще немного теплый.
В квартире было холодно – уходя, она забыла закрыть окно на кухне, и свежий воздух поумерил головную боль. Стараясь не смотреть на гостью, Марина хлопнула по кнопке чайника, выставила на стол чашки и пачку не слишком свежего печенья, пока Маргарита Михайловна вешала свои пальто и шапку в коридоре. Нервно комкая ремешок сумочки, она зашла на кухню, озираясь, как будто ждала, что Марина выпрыгнет на нее с ножом из-за угла.
– Садитесь.
Она ожидала нотаций, слов поддержки, покаяния или предложения помощи, но, едва опустившись на стул и пристроив на коленях сумочку, Маргарита Михайловна вдруг расплакалась. Ее маленькое личико скривилось, став похожим на мышиную мордочку, а и без того большие под стеклами очков глаза стали огромными.
– О, пожалуйста, простите меня, – прошептала она, с мольбой глядя на Марину и прижимая к себе сумочку, – простите… Я сейчас успокоюсь. Я откладывала, ждала, чтобы поговорить спокойно, но все равно не удержалась. Марина… Мне так жаль, поверьте… Мне так жаль.
Марина молчала. Почему-то она вдруг почувствовала себя очень усталой, как будто до того не гуляла по парку, а целый день таскала в гору тяжелые мешки. Она не хотела утешать эту нелепую женщину. Как вообще она могла бы ее утешить? Сказать: «Ничего страшного, не переживайте». Или: «Я не теряю надежды». Или: «Я уже почти оправилась».
Она молча разлила чай по чашкам, откусила кусок пирога, бездумно прожевала. Крошки дождем просыпались на стол, и Марина смахнула их на пол.
– П-п-простите. – Маргарита Михайловна промокнула глаза платочком, и Марина поморщилась. Кто вообще носит с собой платочки в карманах? Пожилые мужчины с грустными глазами и в твидовых пиджаках. Старушки. Деловитые мамочки, у которых в придачу к платочкам («сморкайся!») в карманах вечно найдется бутылочка с водой, пластмассовая игрушка и печенье. Свежее, мягкое печенье, скорее всего, испеченное дома, по бабушкиному рецепту.
Она никогда не пекла печенья – ни для Ани, ни для себя, как не пекла и ее собственная мама – если не считать неизбежные кривые пасхальные куличи, всегда подгоравшие с одного края.
Маргарита Михайловна, кажется, наконец успокоилась. Судорожно вздохнула, скомкала платочек, затолкала в приоткрытую сумочку.
– Я надеялась, что смогу вам чем-то помочь, – заговорила она тонким голосом, кажется, обескураженная Марининым молчанием.
– Спасибо.
– В школе мы распространяли ориентировки, вы знали? – Она заговорила торопливо, заполняя неловкую вязкую тишину между ними. – И провели собрание в актовом зале. Анины одноклассники организовали поисковые группы. Ходили по улицам, паркам… Разумеется, в дневное время. Мы их подробно проинструктировали. Они все знают, что именно нужно делать, если заметят хоть что-то подозрительное. Мы несколько раз звонили вам, хотели предложить помощь от школы. Вы знали? – Она наконец замолчала, осеклась.
Некоторое время они молча смотрели друг другу в глазах, обе тяжело дыша, как браконьеры, случайно наткнувшиеся друг на друга в лесу.
– Я чувствую себя виноватой, – глухо, без перехода, сказала Анина учительница.
– Почему?
– Учитель всегда виноват, – прошептала она, быстро моргая. – Когда случается что-то… Такое. Учитель думает о том, что мог заметить, но не заметил. Где недосмотрел. Если… Становишься учителем осознанно, то понимаешь, что это – сложная, невероятно сложная и ответственная работа. За которую тебе редко скажут спасибо… В которой всегда будешь ошибаться… И никогда не достигнешь совершенства. Работа учителя – радоваться, когда кто-то сделал что-то лучше, чем он сам. И всегда что-то – за пределами твоего внимания. Отношения в классе… Детские обиды… В нашем классе двадцать три человека, Марина. Я всегда хочу быть другом каждому, но, вы знаете, чисто физически… Это не всегда возможно. Аня… Сложная, творческая, очень сложная натура. Вы знаете это лучше меня, конечно. Ее рисунки, стихи… Она уже очень давно ничего мне не показывала, но то, что я видела раньше… Талантливая, сложная, ранимая девочка. Я вспоминаю последние дни… В школе. Думаю: может быть, я чего-то не заметила? Последние дни она не появлялась в школе…
– Она плохо себя чувствовала, – глухо сказала Марина. – Я разрешала ей не ходить. Она собиралась пойти в школу, когда… Я сказала ей пойти.
Маргарита Михайловна упорно сверлила взглядом столешницу:
– Мне кажется, я недостаточно старалась изменить… Недостаточно.
– Что именно изменить?
– То, что она ненавидела школу, конечно. – Маргарита Михайловна подняла глаза. – Ненавидела всей душой.
Марина помнила первый Анин школьный день очень ярко. Почему-то первоклассников нельзя было проводить до линейки – только передать учительнице, совершенно случайному человеку, которому предстоит видеть ее дочь чаще, чем ей самой, в ближайшие несколько лет. Школьный двор гудел, оживление и возбуждение, казалось, были близки к тому, чтобы закипеть в прозрачном осеннем воздухе. Несколько одиннадцатиклассников, не таясь, курили у школьных ворот. Кто-то из первоклашек плакал. Со школьного крыльца серьезный человек из управы с узким и серым лицом что-то громко вещал в мегафон. Накрапывал дождь.
Форма, которую она в последний момент купила Ане, была немного велика. Новые туфли натирали, а белые банты плохо держались на вздыбленных темных волосах. Рюкзак с ядовито-зеленой мультяшной кошкой был тяжелым и кренил Аню на один бок.
Аня не плакала и не жаловалась, только и без того темные глаза, казалось, становились все темнее и темнее. Она крепко сжимала Маринину руку – до боли – и не хотела отпускать, даже когда человек с мегафоном в третий раз повторил бьющий по барабанным перепонкам призыв построиться на линейку.
