– Ну почему ты такой злой!
– Я не злой, – отозвался Синдре. – Просто знаю больше тебя и пытаюсь тебя хоть чему-нибудь научить.
– Разве я просила тебя об этом?
Микаэла сорвала с себя передник и запустила им в Синдре.
На ней были домашние брюки из мягкой ткани и застиранная футболка. В свои двадцать два года Микаэла выглядела на все тридцать пять. Она не надела бюстгальтер, и груди висели почти до живота. Бледный лоб, безжизненные волосы, собранные в странного вида кисточки, носки, которые она никогда не снимала дома и которые пахли мокрой шерстью – как она была отвратительна… Но главное, она ничего не знала и не хотела знать.
– Нет, – ответил на ее вопрос Синдре. – Ты не просила, потому что тебе все равно. Именно поэтому ты не умеешь готовить – ты не хочешь ничему учиться.
Она закричала, почти взвизгнула и, со струящимися по щекам слезами, пулей вылетела из кухни. Теперь просидит в комнате для гостей весь вечер, а наутро будет как ни в чем не бывало завтракать за одним столом с Синдре. И обоим будет неловко, и никто не решится помянуть злополучное французское блюдо, что и послужит взаимным извинением.
Синдре поднял передник с пола, выключил плиту, на которой уже подгорало мясо, и выбросил шампиньоны в помойное ведро. В шкафчике над кофеваркой стояли четыре консервные банки «Равиоли с томатным соусом». Синдре открыл их все и выложил содержимое в обычную кастрюлю. Из гостиной слышались голоса детей и Анны. На истерики Микаэлы никто не обращал внимания, они давно стали частью их повседневной жизни.
Синдре поставил на стол тарелки. Они пообедают все вместе. У Ирис завтра контрольная по географии – «Страны и столицы Европы». Синдре проэкзаменовал ее без карты. Ирис знает все назубок, даже Любляну.
Он успел надеть пижаму и лечь, когда Анна вернулась из кухни. Она вымыла посуду и уложила детей. Ирис и Антон давно перестали задаваться вопросом, почему этим занимается Анна, а не Микаэла.
Но все, связанное с домашним уютом, давно ассоциировалось только с Анной. В Микаэле было слишком много от большого ребенка, чтобы быть женщиной. Она попыталась занять место их мамы и вышла за папу, за что и несла наказание. Анна же была не более чем одна из нянь, которые приходят и уходят, с той только разницей, что спала с папой в одной спальне.
Она осторожно притворила дверь, опасаясь разбудить только что уснувшего Синдре, и села в ногах кровати. Синдре погасил верхний свет. Включенный светильник на ночном столике испускал мягкое, желтое сияние.
Обстановка этой комнаты была делом рук первой жены Синдре Кристины. Простая кровать голубого цвета, жалюзи на подкладке, которые обошлись в месячный заработок Синдре, но были необходимы, потому что не давали заглянуть в комнату с улицы ни под каким ракурсом, ковер из Индии с восточными узорами и легкое белое покрывало.
Над кроватью висела фотография березовой рощи. Солнечный свет лился между стволами, создавая эффект поставленного на паузу фильма. Сам по себе мотив нельзя было назвать религиозным, но воспринимался он именно так.
– Да? – спросил Синдре.
– Что? – не поняла Анна.
– Ты о чем-то думаешь?
Он всегда это чувствовал. Весь вечер Анна смотрела будто бы сквозь то, на что был направлен ее взгляд, и это означало, что на уме у нее совсем другое.
Она улыбнулась и быстрым движением заложила прядь волос за ухо – жест, который и на этот раз заставил сердце Синдре сжаться от нежности и желания.
– О письме Аронсона, – ответила Анна.
Синдре показал ей пророчество, которое так взволновало многих его коллег. При обычной в таких случаях проверке Петер Скуг оказался в числе наиболее критически настроенных. В письме некоего Леннарта Аронсона, – как ни напрягали пасторы память, никому это имя так ничего и не сказало, – утверждалось, что, не поверив вещему сну Синдре о возвращении Микаэлы к Господу, община угодила в сатанинскую ловушку. Петер же на это возражал, что само письмо Аронсона есть ловушка, причем двойная. Тему закрыли, так и не придя к соглашению. Но Синдре, не участвовавший в дискуссии, отметил про себя, что автор письма достиг своей цели, заронив в пасторские умы зерно сомнения.
– Я слышу Господа, – сказала Анна.
Это прозвучало скорее как вопрос.
– Да, – кивнул Синдре, хотя и без особой убежденности.
– В пророчестве Аронсона, – продолжала она, – говорится о временах, которые ждут тебя и которые будут временами великой радости и великого труда, потому что ты принадлежишь к избранным, кому доверено сказать Невесте и Святому Духу – придите!.. Там ведь еще говорится, что на эти времена тебе дана новая женщина?
Синдре кивнул. Его всегда удивляла способность Анны сыпать пространными цитатами, едва ознакомившись с текстом. Вне сомнения, она обладала тем, что называют «фотографической памятью», и в этом тоже была уникальна.
– Я эта новая женщина, правда?
– Да, ты новая женщина.
– И это значит, что Господь видит меня и говорит обо мне? Я – его избранница?
– В каком-то смысле, – подтвердил Синдре. – Господь посчитал, что ты достаточно чиста перед ним для этого.
– Я думаю развестись, – решительно сказала Анна.
Эту тему она уже не раз затрагивала на протяжении осени. Синдре пытался ее отговорить. Как пастор он должен был убедить ее бороться за семью. Кроме того, пока между ними стоял Юнни Мохед, на нем, а не на Синдре лежала ответственность за Анну. Было еще одно. Переехав в Гренсту, Анна, неожиданно для Синдре, навлекла на себя гнев Эвы и, похоже, плохо осознавала его возможные последствия.
– Ты поступишь так, как сочтешь нужным, – ответил Синдре.
Могла ли она считать это благословением? Этого он пока не знал сам, предоставив времени прояснить смысл этой фразы. Когда-нибудь, если это потребуется, Синдре непременно напомнит о ней Анне.
– Мы с тобой одно, Синдре, – продолжала Анна. – Юнни принимает наш брак как должное. Он транжирит мои деньги и считает, что любит меня. Он не желает взглянуть на это с моей стороны. Ведь я люблю Господа. Господь – вся моя жизнь, и потому я должна оставить Юнни.
– Это серьезный вопрос, – возразил Синдре. – Думаю, тебе не стоит делать резких движений. Даже если про себя ты решила, что разведешься, семь раз подумай, прежде чем об этом объявлять вслух.
Синдре откинул одеяло, приглашая Анну прилечь рядом с ним, но она покачала головой.
– Там еще говорилось про другую женщину, ту, которую ты называешь своей. Сейчас она там, где ей положено быть, но она удостоится милости обрести покой, – процитировала Анна. – Это ведь про Микаэлу, правда? Это она обретет покой?
Синдре сел в кровати, поправив за спиной подушку, и потер глаза.
– Трудно истолковать это иначе, – согласился он.
– И каким образом? – спросила Анна.
