Ее история оказалась куда проще.
– Ты, конечно, не знаешь Исидору, – констатировала она. – В детстве мы были лучшими подругами. Вместе прошли путь до гимназии, а потом она переехала в Стокгольм. Вышла замуж, родила детей и, в конце концов, оказалась здесь… Исидора давно живет в Грёндале. Здесь так красиво, правда?
На это Синдре ответил, что не видел ничего, кроме конференц-зала «Гарбо» в отеле.
– Так я тебе покажу! – с готовностью вызвалась Беттан. – Если у тебя есть время, конечно.
Время нашлось. Синдре взял Беттан под руку, и они пошли по улице.
В городке и в самом деле оказалась масса интересного, столько кафе и магазинов. Они дошли до Винтервикена
[13], где перекусили на динамитной фабрике Нобеля. Потом сидели на скамейке на мысе, где Беттан вспоминала свои путешествия. Две вещи сразу поразили Синдре.
Во-первых, она страшно много ругалась и сыпала проклятиями, как будто привыкла делать это с детства. Спустя час Синдре уже не замечал этого, и крепкие выражения звучали в ее устах как самая естественная вещь на свете.
Второе – ни одна из ее историй никоим образом не касалась ни общины, ни кого-либо из их общих знакомых в Кнутбю. И это тоже происходило как бы само собой, без какого-либо заметного напряжения с ее стороны.
Беттан вспоминала о том, как они с Исидорой семнадцатилетними девушками путешествовали по железной дороге, для сравнения рассказала о прошлогодней поездке на Ибицу с детьми Исидоры и почти все время смеялась. Сама она не планировала заводить детей вообще. Похоже, Беттан не отдавала себе отчета, каким вызовом прозвучало это признание.
Синдре вспомнил, что слышал в последнее время о семействе Альме. Будто они с Лукасом давно не живут вместе, и Беттан почти переехала к брату и Эве. Он быстро отогнал эти мысли, поскольку они касались Кнутбю, а Синдре сидел на скамейке в Грёндале, в Стокгольме, где ничто не обязывало его думать о вверенной ему общине.
Слушая истории Беттан, Синдре все больше убеждался в первоначальном мнении, что она совсем не стремится казаться оригинальной. Беттан не искала этому никаких подтверждений и никому ничего не доказывала. Похоже, у Скугов это было семейное, что передается вместе с генами и чему нельзя научиться. Может, поэтому Синдре до сих пор и не мог разглядеть Беттан по-настоящему, хотя видел множество раз.
Просто она не заботилась о том, чтобы быть замеченной, тем более им.
Нечто подобное происходило и сейчас. Беттан говорила и говорила, она заставляла Синдре смеяться, но, в отличие от остальных, совершенно не интересовалась его реакцией. Она не позировала, не делала риторических пауз, не выбирала слова и не задумывалась о степени их бестактности. В одной из ее историй на мужских брюках проявлялись пятна спермы, в другой ее «рвало, как Везувий».
И с Синдре Форсманом что-то произошло, то, что поначалу он определил для себя общим словом «облегчение». Голова освободилась от мыслей, и в теле появилась странная легкость. Стоило Синдре вдохнуть – воздух ощущался как никогда свежим. Вода, омывающая мыс, на котором они сидели, была, похоже, солоноватой, и волны пенились, разбиваясь о берег. Синдре различал слабый запах рыбы, к которому иногда примешивались хвойная нотка и аромат влажной земли. Он дышал, как будто пил благородное вино, и над этим тоже безудержно смеялся.
Когда Беттан спросила, о чем он думает, Синдре не ответил. Правда прозвучала бы слишком по-идиотски.
– По-твоему, человек всегда должен это знать? – спросил он.
И Беттан опять смеялась. Внезапно окутанное сверкающим туманом небо потемнело и разразилось настоящим тропическим ливнем. Они соскочили со скамейки, побежали в лес, где прижались к стволу большого дерева. Насквозь промокшие, решили переждать под ним непогоду. Этот ливень помог Синдре подобрать метафору для переполнявшего его безудержного счастья.
Он омылся. Вода промочила волосы, затекла за воротник рубашки, и прошлое вместе с ней ушло в землю. Синдре чувствовал, как стекают вдоль позвоночника данные обещания и неоправданные ожидания, правила, которые он установил для себя и других. От того, кем он был в Кнутбю, осталась маленькая зеркальная лужица под ногами. Синдре смотрел на Беттан, а она на него.
Дух его парил. Синдре мог улететь отсюда куда угодно, будть то в пространстве или во времени.
Но только с Беттан Альме.
Он фыркал – под кроной сгущалось облачко сконденсированного пара. Беттан поцеловала Синдре в губы, по-настоящему. Она вцепилась в воротник его куртки, чтобы удержать его на месте и не упасть самой. Получилось не то чтобы блестяще, но поцелуй вернул Синдре на много лет назад, в тот вечер в вермландской гавани, когда он впервые поцеловал девушку. Ее упругий язык пах смолой и никотином. На тот момент это было самое сильное переживание в жизни Синдре, хотя несколькими годами ранее он пришел под руку Господа.
Они отправились в тот самый средней руки отель и сняли номер с почти таким же видом из окна, что и в конференц-зале. Беттан не стала притворяться замужней, не потрудилась выдумать себе фальшивое имя и не липла к Синдре, когда они поднимались в лифте. В номере, раздеваясь и складывая одежду на стуле аккуратной стопочкой, вспоминала гостиницу в Варшаве, где на дверях не было замков.
Она быстро приняла душ, ожидая, что Синдре сделает то же самое.
И даже после этого ни словом не помянула ни брата Петера, ни невестку Эву Скуг, ни Микаэлу Форсман с Анной Андерсон, ни Господа Бога, ни Иисуса Христа со всеми святыми.
Возвращаясь домой, чтобы наутро встретить иностранных гостей в Кнутбю – хор неделями разучивал индийские песни, – Синдре не заметил, как повернул на Эссингеледен и успел проехать несколько километров на юг, в сторону Хельсингборга, прежде чем осознал ошибку.
53
Весной Микаэла завела в доме новые порядки. Однажды она без стука вошла в кабинет Синдре, села на стул у письменного стола и объявила:
– Я разговаривала с сестрой. Мы решили, что в этом доме пора кое-что поменять.
Синдре был удивлен, но не услышал в этом угрозы. Да и чем Микаэла могла его напугать?
– Вы решили? – переспросил он. – Интересно, и что же вы еще решили?
Он положил ногу на ногу и откинулся на спинку кресла, демонстрируя готовность слушать.
– Что Анна Андерсон должна знать свое место, – в Кнутбю, в общине и здесь, дома. Не ей решать, что нам есть на обед или во что должны быть одеты дети.
– Но она няня, – возразил Синдре, – а ты…
– А я твоя жена, – перебила Микаэла. – И в этом доме я значу больше, чем она.
– Кто вбил тебе в голову эту глупость? – Синдре вложил в этот вопрос все презрение, какое только чувствовал к толстой, ленивой Микаэле. – Точно не я и вряд ли твоя сестра.
Она выпучила глаза, но сдержалась.
