Пипин: «Что такое буква?» — Алкуин: «Страж истории».
Пипин: «Что такое слово?» — Алкуин: «Изменник души»..
Пипин: «Что такое смерть?» — Алкуин: «Неизбежный исход, неизвестный путь, живущих рыдание, завещаний исполнение, хищник человеков».
Пипин: «Что такое человек?» — Алкуин: «Раб смерти, мимоидущий путник, гость в своем доме…»
Пипин: «Что такое вера?» — Алкуин: «Уверенность в том, чего не понимаешь и что считаешь чудесным».
Пипин: «Что такое чудесное?» — Алкуин: «Я видел, например, человека на ногах, прогуливающегося мертвеца, который никогда не существовал». — Пипин: «Как такое возможно, объясни мне!» — Алкуин: «Это отражение в воде…»
Далее наставник начинает сам задавать вопросы, предлагая ученику самостоятельно искать «разгадки»:
Алкуин: «Я видел, как мертвое родило живое и дыхание живого истребило мертвое». — Пипин: «От трения дерева рождается огонь, пожирающий дерево…»
Алкуин: «Видел я, как житель бежал вместе с домом, и дом шумел, а житель безмолвствовал». — Пипин: «Дай мне невод, и я отвечу тебе…»
Алкуин: «Кто есть и не есть, имеет имя и отвечает на голос?» — Пипин: «Спроси лесные заросли...»
[21]
Косвенным свидетельством существования подобной образовательной практики можно также считать многочисленные загадки в стихах и прозе, коих немало осталось от каролингской эпохи. Они позволяли не только развивать логическое и ассоциативное мышление, но и углублять свои познания в латыни. В качестве примера приведем «Загадку о мыши» Валафрида Страбона:
Поспешайте, дорогие,
Оцените, други, песню:
Я пою про бой, что смелость
Одного свершила слога.
Из троих частей соделан
Из семи скреплен коленьев
[22]В темноте пришел глубокой
Прямо в дом тропой звериной.
Узревает в доме сыр он,
Уснащенный едкой солью,
И его пронзает мощно,
Совершая славный подвиг.
Не мечом его убил он:
Нет, в молчании глубоком
Изувечил острым зубом,
Победил он, став убийцей.
Побасенку вам сказал я —
Пусть же кто-нибудь решеньем
Мне вернет ее обратно,
И всем жаждущим познанья
Пусть он скажет лишь три слова.
[23]Поищи хитро разгадку:
В трех слогах она сокрыта.
Их скажи — и разгадаешь.
[24]
Анализируя текст, прежде всего священный, человек учился правильно вести себя, осваивал духовные ценности, утверждался в христианской вере, постигал тайный смысл божественного послания и тем самым выбирал правильный путь к спасению. Однако границы экзегетического опыта не ограничивались только рамками книжных штудий. Предметом интерпретации оказывались не только тексты, но вообще любые проявления природной и общественной жизни, ибо все они воспринимались как знаки божественной воли. Небесные явления, стихийные бедствия, военные победы и поражения, мятежи, вопросы престолонаследия, обмен посольствами и даже порядок рождения детей в королевской семье — за самыми банальными фактами непременно скрывался высший смысл. Его необходимо было открыть, осознать, оценить и соответствующим образом скорректировать дальнейшее поведение.
Экзегетика являлась высшим этапом обучения, прежде всего, в монастырской школе. Монахи должны были постоянно размышлять о святом Писании и стремиться к постижению иной реальности. Епископские школы, готовившие кадры для пастырского служения, имели более прагматическую ориентацию. Экзегетические штудии присутствовали скорее в коллегиях — учебных заведениях регулярных каноников. Основой библейской экзегетики являлись сочинения Отцов Церкви. Однако в VIII–IX вв. немногие могли освоить во всей полноте труды Иеронима, Боэция, Амвросия, Августина, Оригена, Кассиодора, Исидора, в том числе и по причине неудовлетворительного состояния рукописной традиции. Поэтому выдающиеся каролингские наставники, такие как Алкуин или Рабан Мавр, много времени потратили на составление хрестоматий, включавших краткие выдержки из сочинений великих предшественников, сопровождавшиеся доступным комментарием.
Последствия школьной реформы
Развитие образования дало свои результаты. В IX в. можно констатировать достаточно высокий уровень грамотности, по крайней мере в среде высшей аристократии, тесно связанной с королевским двором или другими очагами каролингской культуры. Разумеется, речь идет прежде всего о духовенстве. Клирики и монахи владели латынью значительно лучше своих предшественников конца VII — первой половины VIII в. Их язык отличался более качественной грамматикой и относительным богатством лексики. Писатели конца VIII–IX столетия широко пользуются лексиконом, почерпнутым из сочинений античных писателей, не только классических «школьных» авторов вроде Вергилия, Горация, Овидия, Сенеки, Юстина, Лукана и Цицерона, но и менее известных, таких как Светоний, Тит Ливий, Теренций, Тибулл или Клавдий.
Изучение латыни, особенно в рамках риторических штудий, открывало путь к освоению практически всего литературного наследия античности, доступного франкам. Потому что в любом аутентичном тексте можно было отыскать крупицу полезного знания — важную моральную сентенцию, красивый оборот или, на худой конец, какое-нибудь редкое латинское слово. Вследствие этого в Каролингской империи развернулась интенсивная работа по разысканию и тиражированию древних рукописей. Ее значение для последующего культурного развития Европы невозможно переоценить. Как правило, самые ранние рукописи с трудами античных писателей, известные нам сегодня, датированы концом VIII или IX в. Факт остается фактом: древнеримская словесность уцелела только благодаря титаническому труду тысяч безымянных каролингских монахов-переписчиков.
Иногда повышенное внимание к литературному наследию античности приводило к парадоксальным результатам. Например, в середине IX в. в турском скриптории специально для Карла Лысого (843–877 гг.) изготовили рукопись с текстом поваренной книги «О кулинарном деле» (De re coquinaria) IV или V в., которая приписывалась Гаю Апицию, знаменитому древнеримскому кулинару I столетия. Это всего лишь сборник рецептов, большей частью совершенно непонятных франкским поварам, и вдобавок предназначенный для короля, которого никак нельзя заподозрить в гурманстве. Тем не менее речь идет об одном из самых красивых каролингских манускриптов, вдобавок созданном в одной из лучших мастерских. Очевидно, рукопись решала сразу две задачи: давала блестяще образованному королю широкую палитру малоупотребительной лексики, а внешним своим видом символически напоминала ему о красоте и совершенстве другого — божественного — Текста. Данное замечание справедливо и для многих других каролингских рукописей с сочинениями античных и раннесредневековых писателей.
