– Генерал Кожинов просил сообщить вам, что в допросе, который он сейчас ведет, затрагиваются некоторые вопросы, касающиеся работы предвыборного штаба. Это вопросы высокого уровня секретности, а у вас нет необходимого допуска, – по лицу Виктории пробежала тень. – В данную минуту вопрос о допуске решить не представляется возможным. Поэтому материалы допроса в его несекретной части вы получите утром, тогда же сможете самостоятельно допросить подозреваемого… Но я думаю – не тет-а-тет…
– Ничего другого я не ожидал, – развел руками Банда. – А почему он не в Лефортово?
Виктория мягко улыбнулась:
– Причина очень проста: возле Лефортово дежурят журналисты. Не стоило устраивать для них преждевременную сенсацию. Сами понимаете, не вести же арестованного с мешком на голове. Завтра можно будет его перевести в Лефортово, – Виктория как-то рассеянно глянула в глубину коридора. – Александр Владимирович, давайте найдем более уютное место для разговора, и я постараюсь ответить на все ваши вопросы.
– Вот как? – Бондарович затушил сигарету. – Я знал, что мое врожденное обаяние сработает, и вы непременно перемените ко мне отношение.
Куда мы отправимся, в курилку с хрустальной пепельницей наготове?
– К вашим шуткам непросто привыкнуть, – серьезно ответила девушка. – Меня отпустили до утра отдохнуть… Не могли бы мы совместить беседу с дорогой?.. Или вы хотите остаться здесь, в штабе следствия?
– Я предпочел бы отправиться в Бутырку и как можно скорее допросить Глушко, но сидеть там ночь, в общем-то, как я понимаю, бессмысленно. Я собираюсь ехать домой. Могу подвезти и вас, далеко ваше жилище?
– Вовсе нет: на Старом Арбате.
Банда округлил глаза:
– Даже так? Неплохо вас обеспечивают жильем…
Виктория только усмехнулась.
Дверца распахнулась, и молодая женщина в плаще на меху уселась на переднее сиденье.
Весенняя свежесть разлилась по салону. Бондарович вздохнул и завел двигатель. Скоро перед лобовым стеклом начала разворачиваться перспектива ночного города… Кремлевская Набережная, река Москва, мост… Поток машин и ночью велик в этих местах, а днем – постоянные пробки… Но на этот раз торопиться было некуда, Бондарович расслабленно с удовольствием вел машину. Он достал из кармана кассету и сунул в магнитофон, заиграла ритмичная и несколько экзотичная музыка, за легкостью которой угадывалась большая глубина.
– Что это? – заинтересованно спросила Виктория, нарушая молчание.
– Одна из моих слабостей: Дэвид Бирн, его московский концерт. Мне даже довелось слушать его вживую, когда он выступал на «Горбушке».
– На «Горбушке»? Это, к сожалению, прошло мимо моего внимания.
Александр с интересом взглянул на девушку:
– А что? Пошли бы?
– На такой концерт почему бы не сходить?
– А есть с кем?
Она ушла от прямого ответа:
– За проблемами на работе не за всем удается уследить. Особенно за тем, что для души.
«Весьма романтично, – сказал сам себе Бондарович. – Мужественный следователь, прекрасная женщина-ковбой, неспешная поездка по ночной столице под музыку Бирна. Американское кино, да и только».
Виктория, рассеянным взглядом посматривая на город за окном, внимательно слушала музыку.
– Как взяли Глушко? – как всегда, бросив сам себе невеселую шутку, Бондарович переходил к прозе жизни. – Есть серьезные улики?
Виктория вернулась из иллюзорного мира музыки к действительности:
– Я не знаю во всех подробностях, но улики есть. Его вычислили по окурку «Житана», найденному в комнате для курения на полу; окурок вылетел из пепельницы во время удара. Кроме него, на полу был только фильтр от сигареты Смоленцева.
– Да, это зацепка. Хотя и небольшая.
– Бригады просто поехали проверять всех от конца списка регистрации выходивших. Начинали брать показания, а потом просили сигарету. Уловка простая, но сработала. «Житан» – достаточно редкая марка, она нашлась только у Глушко.
– Он признался?
– В убийстве, насколько мне известно, нет. Но он дал показания о том, что действительно находился в курилке, причем один, и видел там Смоленцева. И ушел. Учитывая очень тесные временные рамки, невелика вероятность того, что кто-то дождался его ухода и совершил преступление.
Банда вел автомобиль не спеша:
– Нужно иметь сверхубедительные причины, чтобы совершить убийство в Кремле.
– Глушко – личность творческая и склонная к истеричности…
– Вы его знаете?
Виктория ответила не сразу:
– Да, приходилось сталкиваться пару раз по службе. Как с сослуживцем Виктора Смоленцева… – девушка почему-то наморщила носик. – Так что выдвигается версия о спонтанном убийстве под воздействием сильных эмоций.
– Обыск делали?
– При обыске, как сообщили ребята, у этого Глушко нашли амфетамин. Он наркоман…
– У него были мотивы?
– У него был конфликт со Смоленцевым, после которого Глушко пришлось уйти из «Молодежной», он лишился и заказов на съемки с этой стороны.
Александр удивленно покачал головой:
– Смотри-ка, как все подбирается одно к одному!
– Вас что-то смущает?
– Я бы не сказал, что очень… Но обычно смущает легкость – если она проявляется в делах.
Виктория пожала плечами:
– Надо полагать, в вас говорит ваш опыт? Но мне не кажется, что все так легко. Просто люди работают…
– Чересчур убедительный получается портрет.
– Смоленцев выгнал подчиненного с работы. Да, это серьезный мотив – особенно для творческого импульсивного человека, для которого его работа – не принудиловка от звонка до звонка, а процесс самовыражения… Вполне естественно, что Глушко затаил обиду.
– Если поискать, могут быть еще мотивы, – подсказал Александр. – Хотя я не спешил бы с выводами относительно Глушко. Во всяком случае ничего не могу сказать, пока сам не допрошу его.
– Устанавливать весь круг мотивации – задача слишком обширная. Генерал Кожинов сказал, что именно в этом направлении он рассчитывает на содействие ФСБ. В области экономических махинаций и разборок вы гораздо опытнее, наша сторона – политика, терроризм…
Бондарович улыбнулся краешками губ:
– Значит, служба охраны все-таки всерьез полагает, что Глушко рассердился на Смоленцева и устроил разборку в сортире Кремля? Тут впору участкового вызывать, а не ФСБ.
– Вы не устаете от своей ироничности? – уколола его Виктория.
Александр рад был уйти от служебного разговора:
– Я не устаю только от музыки. Дома ее просто горы, только слушать приходится редковато, некогда устать…
