Я выдохнул и провёл ладонью по горячему лбу. Теперь я был внутренне уверен, что Карина находится в безопасности.
– С ней можно связаться? ― торопливо спросил я. ― Я хочу поговорить с Кариной.
Софья Петровна отрицательно покачала головой:
– Это пока невозможно. Она сказала, что обязательно даст о себе знать и свяжется с вами, но не сейчас. В настоящий момент это было бы всё ещё небезопасно. Но не беспокойтесь, всё произойдёт в своё время… Не хотите чаю, Руслан?
Я с изумлением взглянул на Софью Петровну и утвердительно кивнул. Пока Софья Петровна хлопотала на кухне, я сидел на диване и отстранённо рассматривал стены и мебель комнаты. Я думал о Карине. Самое главное, что стало меньше неопределённости, успокаивал я себя. С этого момента я почему-то стал чувствовать себя намного уверенней и спокойней. Она помнит обо мне, и мы обязательно скоро встретимся, думал я, полностью поглощённый своими переживаниями… Мой взор бесцельно скользил по отдельным вещам, стоявшим на комоде, и по висевшим на стенах картинам, перескакивая с одного предмета на другой. Пару раз, проплывая по разноразмерным пятнам заполнивших стены комнаты, обрамлённых художественных изображений, мой взгляд спотыкался о какое-то непонятное, неведомое мне препятствие, автоматически возвращался назад, но, не находя в мутном сливающемся образе разноцветности ничего привлекающего внимание, полз дальше по узорчатым светло-зеленым обоям гостиной. Внезапно я осознал, что моё внимание обращает на себя небольшой графический рисунок. Я застыл, и вызванный в памяти фотографический слепок чёрно-белого изображения, не успев стереться в моём сознании, заставил вернуться взглядом к небольшому графическому портрету, скромно висевшему в окружении больших, чем он, живописных картин. Я хотел было подойти к рисунку, чтобы внимательнее рассмотреть его, но в этот момент в комнату вошла Софья Петровна. В руках она держала поднос с чайником, чашками и вазой, наполненной шоколадными конфетами.
– Присаживайтесь, ― сказала она и, отодвинув на край стола бумаги и книги, поставила на стол поднос.
Я послушно сел за стол, незаметно поглядывая в угол, где висел заинтересовавший меня, небольшой графический рисунок.
– А я почему-то была уверена, что вы именно сегодня придёте ко мне, ― сказала Софья Петровна.
– Почему?
– Потому что вчера позвонила Карина, ― сказала Софья Петровна, улыбнулась и пояснила многозначительно: ― Вы теперь чувствуете друг друга на расстоянии.
– Но где она сейчас? ― с отчаянием спросил я.
– Где-то за границей… Не волнуйтесь, у ней всё хорошо. Слава не допустит, чтобы с ней случилось что-то плохое.
Я задумался, отстранённо крутя маленькую чайную ложечку и разглядывая причудливый узор на ней.
– Простите, Софья Петровна, ― начал я нерешительно, ― вы доверяете вашему сыну?
Софья Петровна совсем не удивилась моему вопросу и, казалось, ожидала его.
– Да, ― быстро и уверенно ответила она, наливая в мою чашку чай.
– Вы долго его не видели, прошло двадцать лет… Он мог измениться, ― продолжил я.
Софья Петровна улыбнулась:
– Я убеждена, что Слава не может сделать ничего плохого.
– А если… если он стал другим?
– Кем бы он ни был, он остаётся моим сыном, и я верю ему. Мать нельзя обмануть, если она этого не захочет сама.
Я встал со стула:
– Вы знали, что он находился в Москве, когда я первый раз пришёл к вам… Вы встречались с ним, не так ли?
– Всё верно, ― подтвердила Софья Петровна, ничуть не смутившись. ― Он не предупреждал меня о своём появлении, не звонил. Я встретила его в гастрономе… Это было очень тяжело, но он помог мне справиться с шоком. Вы понимаете, чем было для меня его появление через двадцать лет неизвестности, когда официально он уже считался пропавшим без вести.― Софья Петровна перевела дух, справившись с волнением. ― Он сказал мне, что стал богат и независим, что приехал за Кариной. Слава предупредил меня, что его преследуют спецслужбы и что за всеми его бывшими знакомыми установлено негласное наблюдение. Он просил моей помощи, и я помогла ему.
– Как?
Софья Петровна посмотрела на меня:
– Он хотел оставить вам сообщение и сделал это через меня.
– Портрет Есенина! ― догадался я.
– Совершенно верно, ― невозмутимо сказала Софья Петровна. ― И, видимо, это сработало, раз вы всё-таки нашли моего сына… Честно говоря, эта затея с Есениным меня удивила, Славе среди поэтов начала прошлого века всегда больше нравился Николай Гумилёв (Слава был таким же неисправимым мечтателем), но, полагаю, здесь крылся неведомый мне, особый смысл… Руслан, вы нужны ему, и он за вами ещё вернётся.
Голова отяжелела. Я потёр ладонью лоб, мысли кружились беспорядочным вихрем и, организуясь, образовывали вполне ясную причинно-следственную линию, подтверждающую все мои самые странные и невероятные подозрения. Мой невидящий взгляд лихорадочно блуждал по комнате, пока вновь не споткнулся о маленький чёрно-белый рисунок, окружённый большими красочными полотнами в массивных рамках. Повинуясь слепому внутреннему желанию, я подошёл поближе к графической работе и замер, поражённый увиденным.
Это был портрет молодого человека. Восточное лицо, длинные прямые волосы, чёрные глаза и… необъяснимо притягательная, играющая улыбка на устах. Всё было поразительно точно и совершенно схоже с картиной моего сна. Сомнений не оставалось! Это был мой ночной гость, тот самый Адонирам! Тень демона непостижимым образом материализовалась в рисунке, став осязаемым воплощением моего сновидения… Он был здесь, он был передо мной, он смотрел на меня и улыбался, застыв в неподвижности вечного момента. Я остолбенел, не в силах оторвать свой взгляд от этой улыбки.
– Кто?.. ― поражённо пробормотал я. ― Кто нарисовал это?
– Вам нравится? ― Софья Петровна с гордостью посмотрела на рисунок, потом на меня. ― Раньше здесь не было этого портрета. Я повесила его всего несколько дней назад… Это нарисовал Слава и подарил мне во время нашей последней встречи. Он вообще очень хорошо всегда рисовал… Замечательный рисунок, не правда ли?.. ― Софья Петровна улыбнулась. ― И он его весьма оригинально назвал.
Я посмотрел в правый угол изображения. Там торопливым угловатым почерком было написано… «Автопортрет».
Глава 29
Говорят, одиночество – это болезнь, которая с годами, если с ней не бороться, становится неизлечима и поражает самое главное в человеке, его разум. Для меня одиночество стало лекарством от ясной практичности окружавшей действительности, недоверие к которой с каждым днём только усиливалось. Я уволился с работы и хотел было забросить диссертацию, но последнее мне сделать не удалось. Чтобы не перегореть разумом во время своего добровольного заточения, я должен был хоть на что-то отвлекаться в своём ежедневном ожидании неизвестного. Только поэтому я снова вернулся к диссертации и с азартом окунулся в мир средневекового мышления и быта. День мой был разлинован нехитрым распорядком: утром я уезжал в библиотеку, днём возвращался домой и работал над текстом диссертации, до позднего вечера стуча клавишами старого ноутбука. Редкие звонки моих немногочисленных приятелей и знакомых с дежурными вопросами и предложениями скорее раздражали, чем радовали. Я терялся в однообразности бессмысленных разговоров, которые были так далеки от моих мыслей и моих ожиданий, и потому отвечал на стандартные замечания кратко и с еле скрываемой внутренней досадой и непривычным стеснением. Именно поэтому, наверное, мой телефон скоро совсем замолчал, что меня совсем не огорчало, а, скорее, даже наоборот, радовало. Я ждал с нетерпением ночь, надеясь увидеть удивительное лицо улыбающегося демона. Мне казалось, он должен обязательно появиться вновь, чтобы разрушить сгустившуюся вокруг меня неизвестность и оставить некий всё объясняющий знак. Но, видимо, посчитав свою задачу выполненной, он так ни разу больше и не явился мне во сне.
