– Что с тобой, княгинюшка? Печалишься о своем женихе Андрее Верейском?
– Нет, о тебе печалюсь, – тихо проговорила женщина.
Енай сел, не веря в услышанные слова.
– Ой, ли? Только, и дел. Что так взрывы тебя напугали? – насторожился Енай, ожидая от- вета. – Поди, все вино из моей фляги выпила, княгинюшка.
– Да, Енай. Горькое твое вино, и мне от него горько. Ох, горько, – с акцентом на слово «горько» произнесла молодая женщина. Бравлин опустил взгляд. Наверное, никакие другие слова в мире не могли так обрадовать его смелое благородное влюбленное сердце.
– Подожди, княгинюшка, не поспешай так. Я еще не выпил столько вина, как ты.
Велигорова протянула ему наполовину опустошенную флягу. Мужчина принял, и выпил все до дна.
– Ты могла мне это и раньше сказать, княгинюшка, – тихо проговорил он, протягивая к ней руку и проведя по её щеке, – а, как же твой Верейский? Чай, печален будет, когда узнает, что его невеста делает, здесь со мной.
– Я ему ничего не обещала.
– А мне? Мне, обещаешь?
– Обещаю, – медленно проговорила Велигорова, пристально глядя в голубые глаза мужчи- ны.
– Ну коли так, и я обещаю тебе, княгинюшка, в бедности и в богатстве, в здравии и в боле- зни, пока смерть не разлучит нас. Полюби меня, княгинюшка, а я тебя так люблю, – слова давались Енаю не просто, кружилась голова, он был взволнован от нежданной, но такой желанной перемены в сердце его княгинюшки. Велигорова не была сильно пьяна, не лга- ла, и не притворялась. Она чувствовала всем своим существом, что её место подле этого человека, и что она сможет ответить на его чувства и ожидания, и будет верна, сделан- ному выбору.
Между тем тяжело раненный Истомин лежал на дороге в пыли. В полусознательном состоянии, в бреду, он услышал, что кто-то приближается к нему.
– Барин, барин, вы живы? – Иван еле расслышал голос Клима. Клим соскочил с лошади, и наклонился над Истоминым.
– Вы живы? – глядя на рану, тихо произнес мужчина.
– Помоги мне, – собираясь с силами, проговорил Истомин.
«Не сегодня, значит, у меня будет шанс на покаяние», – подумал Иван и потерял сознание. Иван очнулся на постоялом дворе. Он лежал на жесткой кровати, на соломе, накрытой небеленым льняным полотном, рана и ссадины от падения были перевязаны. В тесной комнатке было темно, на маленьком столе горела свеча. Вдруг дверь тихо отворилась, и вошла Евдокия. У Истомина все плыло перед глазами от потери крови. Велигорова мед- ленно и нерешительно подошла к Истомину и посмотрела на него. Их взгляды встрети- лись, её встревоженный и его мутный. И время остановилось. Из глаз Евдокии тихонечко потекли слезы жалости, Иван то открывал, то закрывал глаза не в силах справиться со слабостью и болью. Но он был рад видеть именно её, а не Софью. Если бы Евдокия могла читать его мысли, то она бы прочла, почувствовала глубокое раскаянье Ивана. Ему было невыносимо горько, больно и стыдно думать о своём прошлом, о преданном друге, о преданной любви. Но Велигорова не видела этого внутреннего покаяния. Перед ней лежал раненный человек, который когда-то был ей очень дорог, да и теперь с полным осозна- нием всего, что происходило между ними, она не испытывала к нему ненависти. Это было какое-то странное инертное чувство. Как если бы ты бежал куда-то из-за любви, любовь ушла, а ты все бежишь в том же направлении, и уже скоро сможешь окончательно остано- виться. В комнату вошла Софья.
– Евдокия Федоровна, я умоляю вас позаботиться об Андрее Васильевиче, – не смущаясь мужа, проговорила Софья, – обещайте мне вернуться в Санкт-Петербург хотя бы к началу Рождественского поста.
Велигорова ничего не ответила, оглянувшись, еще раз посмотрела на Ивана, и ушла. Она медленно шла по темному коридору, иногда оглядываясь назад. Енай ждал её. Евдокия первая подошла к нему, он крепко обнял её, давая понять, что она защищена и в безопас- ности.
– Все будет хорошо, княгинюшка, – шепнул Енай.
– Да. У нас всё будет хорошо.
Наутро, Евдокия, Енай и избитый Андрей были готовы ехать в Москву. Бравлин не хотел оставлять любимую женщину одну, и потому вызвался быть сопровождающим. Климу были даны подробные указания о том, как сопроводить Софью и Ивана Истоминых до Твери. Ивану был необходим хороший лекарь. Софья же хотела поскорее вернуться в Петербург, хотя мысль о предстоящей разлуке с Верейским мучила её. Она стояла рядом с каретою, и смотрела на синее от побоев, отекшее лицо Андрея.
– Обещайте, мне писать. Я прошу вас, – заглядывая в глаза своему спасителю, томно про- говорила Истомина, – я буду ждать. Пишите мне непременно.
Андрей невольно любовался Софьей, даже в смятении своих чувств, она была хороша, как заморская сладость в сахаре. Но как объяснить этой молоденькой женщине, что он не хочет писать ей писем, и никаких отношений с ней не хочет. У него были другие планы, которые он вынашивал долгими ночами, пытаясь найти возможности к их осуществ- лению. Однако, было сложно бороться с этим обаянием, потому что Софья вытаскивала из него мужчину, который жаждал бурных страстей, но так старательно их избегал. Верейс- кий умоляюще посмотрел на Евдокию, мысленно прося у неё помощи. Он знал, что она поймет. Велигорова кликнула своего кучера, недалеко болтавшего с каким-то мужичком. Он закрыл двери кареты, и вскочил на козлы. Енай, сидя на коне, с улыбкой посмотрел на Софью. «Беги, сахарная сладость, позаботься о своем мужа», – подумал он. Но Софья не спешила к раненному Ивану, она стояла на дороге до тех пор, пока Андрей в карете не скрылся из вида. А между тем, туда же выехали конные пехотинцы, которые конвои- ровали пойманных разбойников с их семьями. Евдокия внимательно осмотрела всех арестованных. Дяди Степана среди них не было. На следующий день, придя в себя, Истомин настоял на том, чтобы Софья не искала ему лекарей, а отвезла его в Валдайский монастырь. Путь до монастыря скрашивала только летняя погода и роскошный август. Все остальное Иван осознавал плохо, но в те мгновения, когда он приходил в себя, неистово мысленно молился, чтобы доехать живым. И когда они, наконец- то добрались до обители, Климу с товарищами пришлось вносить Ивана в Успенский собор, и поспеш- но звать настоятеля. Иван был очень плох. Софья осталась прогуливаться снаружи. Исто- мина усадили на стасидию
31. На него сверху смотрел Бог и ангелы, и их взгляды, казались ему очень грозными. Когда пришёл настоятель, готовый принять исповедь, Ивана всего трясло от переживаний, которые наполняли его сердце. Ему мерещилась дыба, и он Истомин весел на ней, и его пытали. Священник начал читать положенные молитвы.
– Батюшка, – выкрикнул Иван, – Батюшка, я предал своего лучшего друга! Предал на муче- ния и смерть! – и зарыдал тяжело и горько. Он рыдал долго, прерываясь на исповедь своих грехов, потом хватая воздух губами, пытался молиться вслед за священником. Его трясло от напряжения, и от тяжелой раны он едва не терял сознание. Но в самые безнадё- жные моменты его кто-то вытаскивал из глубокого забытья, словно ангел хранитель, и все продолжалось до тех пор, пока над ним ни была произнесена разрешительная молитва. Тогда он сник, замолчал, и дрожь отпустила его. Истомина бледного, словно полотно в беспамятстве разместили в келье. Настоятель монастыря разрешил Истоминым остаться. А тем временем в озере Валдай отражалось безмятежное голубое небо, напоминающее людям, что в Мире есть милосердие. Так незаметно, прошел август, и сентябрь, и к Покрову Истомины вернулись в Санкт-Петербург. В это время, как обычно бывает в России после лета, и относительного политического затишья, в стране вспомнили о давно назревших вопросах, которые надлежало решить видным вельможам и членам Верхов- ного тайного совета. Обсуждение предполагалось бурное, ибо надлежало подумать о крестьянах и о размере их подушной подати. И что нужно сделать, чтобы эту подать уменьшить, и найти средства для содержания армии. Крестьянские хозяйства были изряд- но разорены, их имущества не хватало на уплату подати, и им приходилось продавать свои нехитрые пожитки, скотину, и закладывать своих детей. От таких тягот одни кресть- яне бежали от своих помещиков, умножая ряды разбойников, другие подавались в Запорожье, в Польшу или за Большой Камень
32. Пока вельможи готовили свои соображе- ния об улучшение экономического ситуации в империи, княгиня Волконская устраивала очередную ассамблею для императрицы Екатерины Первой.
