Город бурлил. До приезжих никому не было дела. Жрецы шли молча. Лара, Нилла и Силла, наоборот, вовсю говорили о грядущих торжествах, то и дело перескакивая на обсуждение воинского искусства нибурцев. Особенно им нравилось установленное в городе равенство женщин и мужчин в правах на службу в городском войске. Гор ловил каждое слово амазонок и одновременно восхищенно осматривал город. Лия едва скользила взглядом по сторонам и не произнесла ни слова, пока Мал не спросил ее:
– Разве тебе не приходилось бывать в этом городе?
– Сестры говорили мне, что я здесь уже бывала, только я этого не помню, – отвечала Лия.
Во дворец, защищенный мощными стенами и окруженный садом из пышных акаций и финиковых пальм, их проводили двое служителей, вся одежда которых состояла из набедренных повязок. Они предложили гостям расположиться в просторной зале и принять угощение. Там их уже ждали еще с полдюжины слуг с блюдами, наполненными фруктами, орехами и сладостями.
Стоило начать трапезу, как в зал вошли музыканты, а вслед за ними танцовщицы. Одна из них направилась прямиком к Малу. Она мягко и грациозно ступала по полу, позванивая золотыми браслетами. У нее было красивое лицо, в котором сочетались черты ребенка и мудрой женщины. Ее ноги и руки были обнажены, а гибкое тело обернуто тканью из золотого шелка. Тонкие ноздри трепетали при каждом вдохе. Взгляд танцовщицы излучал радость цветка, распускающегося в солнечный день на зеленом лугу. Она встала перед Малом на колени, обхватила руками его стопы и поцеловала их. Волна тончайшей чувственности мгновенно окутала принца, проникла внутрь и заставила его испытать жгучую боль, всколыхнувшуюся откуда-то изнутри. Мал вдохнул как можно глубже и задержал дыхание в надежде, что это поможет избавиться от боли. Одновременно он поднял глаза и увидел, что Гор едва не плачет, а у сидящей с ним рядом Лии слезы вовсю текут по щекам. Ее лицо при этом оставалось неподвижным, словно бы она плакала помимо своей воли. До Мала донесся стук ее сердца, и он тотчас прислушался к самому себе – их сердца бились созвучно друг другу.
Мал медленно выдохнул, снова набрал в легкие воздух и осмотрел всех сидящих в зале. Слезы текли из глаз у всех, даже жрецы, и те, не могли сдержаться и плакали, шепча молитву. В этот момент музыканты принялись отбивать такт ладонями тонких длинных рук, и танцовщицы немедленно словно бы обратились в травы, колышущиеся от каждого дуновения ветерка, и в зале повеяло прохладой. Она разливалась по воздуху как спасительная влага, что утоляет жажду, пробуждает жизнь в иссохшей земле, а страждущим душам дарит покой и умиротворение.
Когда представление закончилось, и танцовщицы вместе с музыкантами удалились, никто долго не смел нарушить внезапно возникшую тишину. Воздух был наполнен необыкновенной свежестью, словно бы только что прямо здесь прошел дождь. Мал полной грудью втягивал в себя разлитую по залу теплоту и радостный покой. Вместе с тем к нему постепенно возвращались едва покинувшие его отчужденность и безжалостность к окружающему миру. Мал мог только недоумевать, каким образом холодная рациональность, царствующая в его внутреннем мире, вдруг отступила на миг и позволила пробудиться той части его души, которая еще совсем недавно казалась навсегда омертвевшей. Это длилось совсем недолго, но разум Мала требовал рационального объяснения. Сейт-Акх как всегда не замедлил откликнуться на его бессловесную просьбу:
– В прежние времена танцовщицы обладали властью над жизнью и смертью. Их танец мог исцелить от душевного недуга и заставить страдать от необъяснимой болезни, а всё потому, что их учителями были сами боги. Эти женщины отказывали себе в земных радостях ради того, чтобы угодить своим наставникам, и люди величали их наложницами богов. Ныне же танцы способны лишь услаждать слух и взгляд.
Мал так и не понял, каким образом относится Сейт-Акх к увиденному: с презрением или с восхищением, но он не успел его о чем-либо спросить, потому как в зале появились две женщины и сразу приковали к себе всеобщее внимание. Одну из них, сидя на плече, сопровождала длиннохвостая мартышка. У обеих на руках красовались золотые украшенные лазурными камнями браслеты, каждый из которых изображал двух диких уток, воспаряющих в ту область небес, что была недоступна человеческому глазу – то был знак принадлежности к царственной чете. Женщины остановились перед жрецами, приветствовали их, а уже затем обратились ко всем остальным и назвали себя: Гатара, что означало «дарующая мудрость», и Матара – «дарующая жизнь», именно у нее на плече сидела мартышка. Их лица показались Малу знакомыми. Он представился голландским принцем – в Нибуре ему меньше всего хотелось быть аль-Хидром или Змеиным князем.
– Ты – тот самый рыцарь, что спас город от полчищ Анубиса? – спросила Матара, и, не дожидаясь ответа, произнесла, – Мы рады приветствовать тебя в нашем доме! – сидевшая на ее плече мартышка скорчила Малу гримасу.
Мал поклонился. Он по-прежнему не мог вспомнить, где же он их видел.
– Мы встречались с тобой на военном Совете в Дворце правосудия, – подсказала ему Гатара.
– Это был год назад, – наконец вспомнил Мал. – Но тогда на вас были доспехи, как и на всех остальных полководцах.
– Тогда ты был красноречив, и нам понравилась сказанные тобою слова.
Гатара и Матара присели на подушки, принесенные слугами, и Сейт-Акх начал свой рассказ о пути, который им пришлось преодолеть, прежде чем они достигли стен Нибура, и о сражениях, выпавших на их долю. Царицы слушали его, не перебивая: Гатара почти равнодушно, словно бы ей не было никакого дела до путешествия посланников солнечных богов, а Матара, наоборот, с живым интересом – ее глаза то и дело вспыхивали, особенно в те моменты, когда в повествовании Сейт-Акха наступала неизвестность, и требовалось вмешательство богов. Как выяснилось, они были родными сестрами и, при внешнем сходстве, обладали характерами полностью противоположными друг другу. Если с округлого лица Матары не сходила улыбка, то Гатара была строга и печальна. Возможно, только поэтому она казалась несколько старше своей сестры. Кожа ее лица была бледной – судя по всему, Гатара избегала солнечного света, тогда как Матара вся была пропитана им, и оттого ее кожа отливала медью. Ее движения были порывисты и выразительны, слова лились из нее торопливым потоком. Гатара же была олицетворением бесстрастности, ее речь была сдержанна, взгляд источал недюжинный ум, а движения отличались плавностью и лаконичностью. Она внимательно оглядела каждого из гостей, словно бы пытаясь заглянуть им в душу, и когда она посмотрела на Мала, на него повеяло неизмеримой и загадочной глубиной. В то же самое время на лице Матары незамедлительно отражались все те переменчивые чувства, которые она переживала. Она была вся на поверхности: ею овладевала то безудержная радость, сменявшаяся неизвестно откуда взявшейся напряженностью, то вдруг она становилась чересчур игрива, а потом начинала скучать или неожиданно испытывала приступ застенчивости. Внимательность Матары к чему-либо была также непродолжительна, как и все другие состояния, на смену ей вскорости приходила обостренная самовлюбленность. Она то и дело с удовольствием вступала в игру с мартышкой, а Гатара всем своим видом показывала, что давно вышла из возраста бессмысленных забав.
