— Да… это вполне себе… могло быть.
— После чего он атаковал нас, и один из моих воинов, защищая жизнь свою, вынужденно вполне мог ответить Христофору мечом на меч, причем настолько неудачно, что сразил бы того наповал!
— И это могло быть. Но ведь этого не случилось. И десять ваших слуг тому свидетели.
— …Э-э-э-э, мои слуги видели наши намерения отнестись к узурпатору вполне себе миролюбиво, и это очень хорошо. Это не во вред, а на пользу нам… Но ведь они совсем не знают Христофора! И даже мы не знаем, на что этот смиренный служитель Христа способен и сколько вокруг апостольского трона осталось затаившихся слуг его. Христофору вполне по силам, освободившись от пут в камере, привлечь на свою сторону какого-нибудь недотепу-монаха, который снабдит его оружием и поможет бежать. Недотепа-монах пострадает за это первым, тем более, что вся эта затея с побегом закончится провалом и кое для кого совсем печально, ведь у меня весьма бдительные слуги.
— Да, да, вот это все очень может быть, Альберих. Однако один вопрос — кто именно возьмет на себя смелость… воплотить в жизнь столь красочный сюжет? Я имею в виду его развязку.
— Ни один из исповедующих веру Христа!
— Вот именно, и как тогда быть?
— Среди моих слуг, ваше высокопреподобие и будущее святейшество, — Сергий вновь поморщился, — есть трое пунийцев, моих носильщиков. С некоторых пор мне кажется, что они способны на нечто большее, чем таскать по Риму мою грузную тушу. Из них могут выйти прекрасные охранники моих узников. В сбежавшем они будут видеть только преступника, пытающегося уйти от кары их хозяина, и никого более. Их не будет волновать, что когда-то на голове этого узника красовалась…
— Тсссс, Альберих. Просите, просите этих нехристей оказать нам эту слугу. Просите и не скупитесь. Только… их самих потом также не должно быть.
— Все будет только так, как желает ваше будущее… Извините, ваше преподобие.
— Все должно быть сделано немедля, до наступления сексты
66, после чего мы возвестим горестную весть народу Рима! В противном случае черни будет сложно объяснить, отчего их папа Лев продолжает оставаться в неволе.
Подойдя к алтарю, Сергий перекрестился:
— Господи, видишь сам, что сие творимое и неизбежное зло обусловлено исключительно моим желанием прекратить дальнейшие мучения рабов твоих, Льва и Христофора, ведь ничего иного, кроме мучений в темнице, не ожидало бы их на протяжении остатка своих дней. Прими, Господи, в объятия свои души рабов твоих, Льва и Христофора, внесших смуту и разорение в твой великий город. И рассуди их скорее, воздав каждому по делам и по вере его!
Иронично и презрительно слушал Альберих речь Сергия, после чего покинул базилику и поспешил навстречу как раз подоспевшему пехотному отряду Марка. Именно в составе этой дружины находились трое упомянутых Альберихом выходцев из Северной Африки.
Эпизод 20. 1657-й год с даты основания Рима, 18-й год правления базилевса Льва Мудрого, 3-й год правления императора Запада Людовика Прованского (03 января 904 года от Рождества Христова)
Тусклый свет факелов, прерываемый пляшущими удлиненными тенями державших их людей, исчез, и все вокруг погрузилось в непроницаемый мрак. Мгновением ранее крепкие руки стражников развязали путы, стягивавшие руки и ноги папы Христофора и втолкнули его в темное помещение без окон, где пахло плесенью и человеческими испражнениями. Пока стражники запирали гремящие массивные решетки на ключ, Христофор успел еще раз проклясть тюремщиков и их семьи до седьмого колена и пообещать все муки ада после их кончины. Но теперь вокруг никого не было, вообще ничего вокруг не было, кроме этой вселенской темноты, стирающей ощущения пространства и времени, и в душу Христофора, чуть ли не впервые в жизни, проник липкий страх. Ушло возбуждение схватки, ушла яростная досада на свое поражение, даже злоба на своих удачливых врагов — и та ушла, остался один лишь страх безнадежной предопределенности своего дальнейшего существования. «Увижу ли я когда-нибудь еще солнечный свет? Неужели здесь окончатся дни мои и я проведу их вот так, в грязи и небытии для всех живущих, не чувствуя ни времени, ни жизни, один на один с этой бесконечной, как космос
67, темнотой зловонной камеры?» Под ногами Христофор почувствовал что-то мягкое, то оказались пучки старой и сырой соломы. Присев на четвереньки, он шарил в темноте, собирая эту солому, чтобы можно было присесть без опаски простыть. Кое-как ему удалось собрать кучку соломы, и он уселся на нее, чувствуя невероятную опустошенность и свое бессилие. Даже на злость и ненависть к своим врагам у него уже не было сил. А ведь еще несколько часов назад он был главой христианского мира, одним из самых могущественных на свете людей! Вспомнив события этой трагической и неудачной для себя ночи, Христофор в очередной раз выругался, упомянув при этом Сатану. Кто-то рядом тяжело вздохнул.
— Кто здесь? — крикнул Христофор и испугался эха, вызванного его голосом.
— Кто здесь? — повторил он гораздо тише, чувствуя, что еще не совсем раздавлен неудачами в своей жизни и обнаруживая в себе сохранившееся желание жить.
— Не надо так ругаться, брат мой. Произнося имя нечестивого, ты оскверняешь уста свои и ничуть не облегчаешь своего положения, — раздался спокойный и усталый голос.
— Кто ты?
— Так ли уж важно в этих четырех стенах, без света, без людей, кто мы оба? Я раб Божий, рожденный по воле его, вознесенный, опять же по воле его, на самый верх мирского существования и, опять же единственно по воле его, низвергнутый за гордыню свою во мрак ночи.
— Но должен же я как-то называть тебя, если мы будем разговаривать между собой.
— Называй меня Львом. Я родился в Ардеи, это недалеко отсюда, и всю жизнь свою провел в услужении Господу, но, видимо, не слишком усердно и излишне суетно было существование мое.
— Ты Лев? Папа Лев? — вскричал Христофор. С первых минут разговора с незнакомцем эта страшная догадка посетила его, и вот сейчас получила подтверждение, которому Христофор был нисколечко не рад.
— Я был им, брат мой, теперь это все в прошлом. И не надо кричать. За долгие дни тишины я почти отвык от звука человеческого голоса, и теперь твой крик мне больно бьет по ушам. Ты первый, с кем я разговариваю за долгие дни.
— Разве стража не приносит тебе еду и воду?
— Приносит и, как мне кажется, это случается один раз в день. Именно по количеству этих приходов я веду отсчет времени. Получается, что я здесь уже около ста двадцати дней.
— Так оно и есть.
