Потрясение гения — отрада для потомков. Кто знает, какую роль сыграло дело писаря Шабунина в формировании взгляда Толстого на сущность войны, столь блестяще изложенного в «Войне и мире», где главное место — ничтожность надуманных причин по сравнению с масштабом катастрофических последствий…
«Отвратительная речь»
Сам Толстой свое выступление на суде вспоминал в самых уничижительных выражениях: «Да, ужасно, возмутительно мне было перечесть теперь эту напечатанную у вас мою жалкую, отвратительную защитительную речь. Говоря о самом явном преступлении всех законов божеских и человеческих, которое одни люди готовились совершить над своим братом, я ничего не нашел лучшего, как ссылаться на какие-то кем-то написанные глупые слова, называемые законами. Да, стыдно мне теперь читать эту жалкую, глупую защиту». Однако если мы сегодня дадим себе труд прочитать ее, то трудно не согласиться с тем, что это — вполне грамотное с юридической точки зрения выступление
[4].
Описав вначале практическую невозможность эффективной защиты в данной ситуации (факты налицо, виновность не вызывает сомнения, законодательство не оставляет суду выбора меры наказания), Толстой, тем не менее, ссылается на соответствующие статьи устава, предусматривающие возможность смягчения наказания по «доказанным тупости и глупости» и даже освобождение от него по «доказанному умопомешательству». Против адвоката заключение врачей, осматривавших Шабунина и признавших его нормальным, но Толстой приводит многочисленные факты, призванные показать, что помешательство его подзащитного не из разряда известных медицине болезней, а представляет собой природную чудаковатость, осложненную регулярным пьянством. Обратив в конце речи внимание суда на некоторую коллизию норм, Толстой апеллирует к общеправовому принципу: «Для решения в этом выборе суд может руководствоваться только духом всего нашего законодательства, заставляющим всегда весы правосудия склоняться на сторону милосердия, и смыслом ст. 81, которая говорит, что суд должен оказывать себя более милосердным, нежели жестоким, памятуя, что и судьи — человеки».
Толстой добивается многого — разногласия судей: прапорщик Стасюлевич, сам недавно восстановленный в офицерском звании (его историю Толстой воспроизвел с небольшими отступлениями от реальности в рассказе «Разжалованный»), голосует против казни. В этом можно усмотреть неплохой задел для обжалования приговора, но вот тут-то и сказывается, по нашему мнению, отсутствие адвокатского профессионализма. Толстой столь эмоционально подавлен приговором, что возможностями апелляции (скромными, но реальными) пользуется далеко не в полной мере: тот самый случай, когда на месте незаурядного писателя, скорее всего, был бы более эффективен профессиональный судебный боец, пусть и средних способностей. Он не промедлил бы с подачей ходатайства о помиловании на высочайшее имя, убедился бы, что оно дошло по назначению; но…
«…более поздний Толстой»
В фильме Авдотьи Смирновой есть упоминавшееся выше существенное отступление от реального хода событий — на экране Толстой произносит совсем другую речь, даже не пытающуюся претендовать на речь «правильного защитника». Некоторое время назад Павел Басинский в интервью автору книги пояснил: «Авдотья придумала эту речь, которую Толстой должен был бы произнести. Когда я ее прочитал, я, честно говоря, поразился, потому что… меня самого слеза прошибла. Просто прошибла слеза. Толстой мог произнести такую речь, просто, может быть, более поздний Толстой».
Шабунина расстреляли. Толстой сохранил чувство потрясенности на всю жизнь. «На этом случае я первый раз почувствовал, первое — то, что каждое насилие для своего исполнения предполагает убийство или угрозу его и что поэтому всякое насилие неизбежно связано с убийством. Второе — то, что государственное устройство, немыслимое без убийств, несовместимо с христианством. И третье, что то, что у нас называется наукой, есть только такое же лживое оправдание существующего зла, каким было прежде церковное учение».
25. Охота на государя
(суд по делу Дмитрия Каракозова, покушавшегося на императора Александра II, Российская империя, 1866)
«Грустно, тяжко мне стало, что погибает мой любимый народ, и вот я решил уничтожить царя-злодея и самому умереть за свой любезный народ. Удастся мне мой замысел — я умру с мыслью, что смертью своею принес пользу дорогому моему другу — русскому мужику. А не удастся, так все же я верую, что найдутся люди, которые пойдут по моему пути. Мне не удалось — им удастся. Для них смерть моя будет примером и вдохновит их», — писал Дмитрий Каракозов накануне покушения на Александра II.
Ему не удалось. Им — удастся.
Один из парадоксов российской истории заключается в том, что от руки мстителя погибают обычно далеко не самые жестокие правители. Ну никак не изверг был «русский Гамлет» Павел при всех странностях своего характера, да и Николая II история числит «кровавым» скорее по недоразумению. Что до Александра Освободителя, то вряд ли найдется в нашем российском прошлом монарх, в большей степени заслуживший памятник от благодарных сограждан. И вот на тебе, шесть покушений…
Пролог. «…Огромная доля рахметовщины»
Вначале было слово, и это было слово Чернышевского. В получившей известность в революционно настроенных кругах студенчества прокламации он заявил: «Так вот оно к чему по царскому-то манифесту да по указам дело поведено: не к воле, а к тому оно идет, чтобы в вечную кабалу вас помещики взяли, да еще в такую кабалу, которая гораздо и гораздо хуже нонешней. А не знал царь, что ли, какое дело он делает? Да сами вы посудите, мудрено ли это разобрать? Значит, знал. Ну и рассуждайте, чего надеяться вам на него. Оболгал он вас, обольстил он вас. Не дождетесь вы от него воли, какой вам надобно». За прокламацию его посадили в крепость, и там он написал роман «Что делать?».
Строго говоря, авторство появившейся в 1861 году прокламации «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон» всегда вызывало определенные сомнения: единственный дошедший до нас рукописный вариант написан не Чернышевским. Впрочем, большинство современных исследователей этих сомнений не разделяют.
Сегодня нам трудно оценить то огромное влияние, которое роман оказал на современников. Петр Кропоткин писал об этой книге: «Для русской молодежи того времени она была своего рода откровением и превратилась в программу, сделалась своего рода знаменем». Для одних кумирами становились Вера Павловна и ее мужья, Лопухов и Кирсанов — честные, искренние, думающие о других, старающиеся конкретными делами исправлять окружающую социальную несправедливость, «обыкновенные порядочные люди нового поколения». Но сам автор четко дает понять — не за ними будущее: «Высшие натуры, за которыми не угнаться мне и вам, жалкие друзья мои, высшие натуры не таковы»…
Рахметов, железный человек, закаляющий себя физически и духовно, прошедший пешком пол-России, знающий и понимающий простой народ. Он немногословен, кажется грубоватым, но за внешней суровостью чувствуется тонкая, страстная натура. И невероятно цельная: ничто, даже любовь, не должны мешать Делу: «Я должен подавить в себе любовь, — говорит он любимой женщине, — любовь к вам связывала бы мне руки, они и так не скоро развяжутся у меня, — уж связаны. Но развяжу. Я не должен любить… такие люди, как я, не имеют права связывать чью-нибудь судьбу с своею».
