Так губят время и жестокий рок
Все, что тут человек устроить мог.
Может быть, это не великие стихи, но они вошли в литературу, как и в прибрежный пейзаж. Их слова подобны отметинам, которые древние шаманы делали на коре деревьев в знак их святости.
Некоторые деревья оставались ориентирами для многих поколений береговых жителей. Их порода и местоположение сохранены в таких наименованиях, как Найн-Элмс (Девять вязов), Пэа-Три-уорф (Причал грушевого дерева), Краб-Три-док (Док дикой яблони), Орчард-стэрз (Садовый спуск). Уиллоу-уорф (Ивовый причал), Черри-Гарден-пиэ (Пирс вишневого сада). Названия ряда приречных деревень тоже происходят от деревьев. Например, Бамптон – от саксонского beam-tun (древесное поселение). Что любопытно, в начале XX века этот городок по-прежнему называли “древесным”. Так старинные ассоциации проходят сквозь перемены в языке. У Темзы близ Теддингтона рос старый вяз; его называли “Одиноким деревом”, и он стоял на высоком берегу, где река делает изгиб в сторону города. На холме на южном берегу Темзы в районе Лечлейда в свое время была величественная купа деревьев, именовавшаяся Фарингдон-Фолли; там, как говорят, умер король Альфред.
Все это – памятные места, ориентиры, которые должны, как считается, быть вечными, существовать так же долго, как сама река. Но в определенной мере это иллюзия. Жалобы на уничтожение деревьев проходят через всю литературу, посвященную Темзе. Их безрассудная вырубка словно бы наносит оскорбление природе в целом. Вот как пишет об этом Джерард Мэнли Хопкинс в одном из самых известных своих стихотворений “Тополя Бинзи”:
Милые мои осины, чьи воздушные клетки утихомиривали,
Утихомиривали или гасили в листве прыгучее солнце,
Все срублены, срублены, все срублены;
Из свежей и послушной сомкнутой шеренги
Не уцелела ни одна,
Качавшая обутую в сандалии
Тень, которая плыла или тонула
На лугу, на реке, на ветроблуждающем,
травопетляющем берегу
[52].
Речь идет о вырубленных в 1879 году деревьях, стоявших на берегу Темзы чуть выше Оксфорда, деревьях, в очередной раз воспетых поэтом за уединение и тень.
Глава 29
“После многих лет умирает лебедь…”
[53]Лебеди живут и во многих иных местах, их можно найти в таких далеких друг от друга странах, как Новая Зеландия и Казахстан, но Темзу, наверно, следует считать их территорией в полном смысле слова. Здесь их воспевали и прославляли столетие за столетием. Про лебедя-шипуна (cygnus olor) писали Мильтон и Вордсворт, Браунинг и Китс. Это – лебедь, плывущий в удвоенном виде, как птица и как отражение; лебедь, творящий зрительную поэзию реки, лебедь, чья изогнутая шея выражает силу и верховенство; лебедь, скользящий по водам Темзы в ореоле величия. Самая знаменитая хвалебная песнь лебедю – это, пожалуй, “Проталамион” Эдмунда Спенсера (1596) с рефреном: “Сладостная Темза! Теки спокойно, пока я не окончу свою песнь”. В этой поэме птицы плывут к реке по одному из ее красивых (в то время) притоков:
И вот увидел я двоих лебедей красивого цвета,
Мягко плывущих вниз по реке Ли;
Более прекрасной пары птиц я никогда раньше не видывал;
Снег, покрывающий вершину Пинда,
Никогда не выглядел белей…
Так чиста была их белизна,
Что даже нежный поток, который их нес,
Казалось, был грязен для них и приказал своим волнам
Не мочить их шелковых перьев, чтобы они
Не запятнали безупречное свое оперение водой
Не столь безупречной
[54].
Здесь лебедь – символ невинности и незапятнанности, что вполне соответствует древнему представлению о реке как об очищающей, крестильной стихии. О том, что образы Спенсера нельзя считать поэтическим преувеличением, свидетельствует более ранний (датированный 1496) отчет секретаря венецианского посла в Лондоне: “Поистине прекрасны для взора были на реке Темзе ручные лебеди, числом в тысячу или две, коих Вы, Ваше превосходительство, как и я, видели”.
Лебедей нельзя, строго говоря, назвать “ручными”, хотя определение “дикие” к ним тоже не подходит. Порой они проявляют свирепость, особенно при защите потомства или территории, но поверье, будто лебедь может сломать крылом человеку руку, разумеется, ложно. Чтобы отпугнуть эту птицу, достаточно всего-навсего побрызгать на нее водой, как будто это не ее родная стихия.
То, что лебеди законодательным актом были провозглашены королевскими птицами, возможно, объясняется их величественной наружностью. В 1295 году монарх ввел должность хранителя королевских лебедей, чьей обязанностью было защищать и разводить этих птиц на Темзе. Он должен был вести их поголовный учет; так возник ежегодный праздник “подъема лебедей” (для того, чтобы их метить) на третьей неделе июля. Это один из древнейших ритуалов на Темзе, соблюдаемый до сих пор. В большинстве своем королевские птицы, конечно, остаются непомеченными, но те, что помечаются, считаются собственностью корпораций красильщиков и виноторговцев. Привилегию дал этим гильдиям один щедрый монарх. Знак корпорации виноторговцев – две метки (nicks) на верхней и нижней сторонах клюва. Отсюда название некогда популярной таверны: “Лебедь с двумя шеями” (шеи – necks).
Во времена Елизаветы I, как утверждает Уильям Гаррисон в “Историческом описании острова Британия” (1587), “на этой реке ежедневно можно было увидеть бесчисленное множество лебедей”. В тот период не менее чем у пятисот частных лиц и корпораций имелись в собственности лебеди, в большинстве случаев – для кулинарных целей. Как пишет Чосер о монахе в “Общем прологе” к “Кентерберийским рассказам”, “он лебедя любил с подливкой кислой”
[55]. Сейчас их едят редко: эту птицу как лакомое блюдо на английских столах заменила индейка, поэтому лебедем не питаются – ему умиляются. В саду при доме приходского священника в Рименхеме близ Хенли – простая могилка с надписью:
СВЕТЛАЯ ПАМЯТЬ
Умерла 26 апреля 1956 года
КЛОДИНА
ЛЕБЕДЬ
Группа лебедей называлась “лебединая дичь” (a game of swans), или, по-латыни, deductus cygnorum. С тех самых пор, как они впервые появились на реке, их окружали разнообразные правила и предписания. Согласно одной из версий, их привез с Кипра Ричард I, в очередной раз возвращаясь со Святой Земли. В те далекие дни иметь своего лебедя разрешалось только тем, кто владел имуществом стоимостью минимум в 5 марок. За кражу лебедя полагалось странное наказание. Злополучную птицу подвешивали в доме за клюв, “и тот, кто украл, должен в возмещение дать хозяину столько пшеницы, чтобы ею можно было засыпать всего лебедя”.
