Таким образом, дипломатия оставалась искусством, которому обучали в посольствах. В ней культивировались широта и благородство взглядов. До 1914 года европейские дипломаты были единственным по-настоящему интернациональным классом. Все они знали друг друга, а общим языком у них был французский. Каждый защищал интересы своей страны, но тем не менее все полагали, что задача у них общая — предотвратить войну.
Послы Франции, России, Германии, Австрии и Италии, которые под председательством сэра Эдварда Грея сумели урегулировать Балканский кризис 1913 года, отстаивали свои национальные интересы, зачастую противоречивые и взаимно опасные. В то же время они были абсолютно уверены в неподкупности и порядочности друг друга, придерживались одинаковых взглядов на свою профессию и прежде всего стремились избежать большого конфликта. Дипломаты старой школы не виноваты… в том, что Европа была уничтожена Первой мировой войной… События направлялись совсем другими, не имеющими отношения к дипломатии силами и интересами»
[26].
Так писал Гарольд Николсон, сын дипломата и сам дипломат старой школы. Среди не связанных с дипломатией интересов, на которые он намекает, не последнее место занимали интересы профессиональных военных. Они стремились развязать войну не более, чем дипломаты, но мыслили иначе: как в случае международного кризиса получить военное преимущество, а не как этот кризис разрешить. Их взгляды определялись программой штабного училища, которая, в свою очередь, была обусловлена необходимостью мобилизации, сосредоточения и развертывания войск в соответствии с возможностями железных дорог. И хотя историк А. Дж. П. Тейлор явно ошибался, когда легкомысленно характеризовал начало боевых действий в 1914 году как войну по железнодорожному расписанию, поскольку государственные деятели могли предотвратить ее в любой момент, если бы захотели это сделать и проигнорировали советы профессиональных военных, тем не менее в более глубоком смысле эта характеристика была точной. Из-за того что именно расписания сыграли такую важную роль в победе Пруссии над Францией в 1870-м, их составление неизбежно стало доминировать в европейской военной мысли. Точкой отсчета стал день мобилизации, M-Tag, как называли его немцы. Далее жесткий график определял, сколько войск может быть перемещено к той или иной приграничной зоне и с какой скоростью, какое количество припасов нужно им доставить и какой ширины будет фронт, где к определенному сроку можно развернуть противостоящие врагу войска. Одновременно рассчитывались возможности противника. Таким образом, первоначальные планы ведения войны основывались на строгих математических выкладках, которые штабные офицеры предъявляли государственным деятелям. Жозеф Жак Сезер Жоффр, начальник французского Генерального штаба в июле 1914 года, считал, что выполнил свою задачу, предупредив военного министра, что каждый день промедления при объявлении всеобщей мобилизации неизбежно приведет к потере 25 километров территории страны. Заимствованный метеорологами термин «фронт», который описывает движение областей высокого и низкого давления, берет начало в стратегии Первой мировой войны и позволяет глубже понять военное мышление в период непосредственно перед ее началом
[27].
К началу XX века все европейские армии имели разработанные планы войны, в большинстве случаев примечательные своей негибкостью. В то, что сегодня называют политикой национальной безопасности, не был интегрирован ни один из них… Систему национальной безопасности разрабатывают политики, дипломаты, главы разведывательных служб — она призвана защитить жизненно важные интересы страны, а в то время сие было невозможно. Военные планы являлись совершенно секретными, и знали о них лишь те, кто их непосредственно составлял. В мирное время эти планы не сообщались не только гражданским главам правительств, но зачастую и руководителям других ведомств
[28]. В 1915 году, например, командующий итальянским флотом узнал о решении объявить войну Австрии в день, когда об этом стало известно официально, а глава австрийского Генерального штаба, ни во что не ставивший министра иностранных дел, не информировал его о взглядах военных на возможность вступления в войну России
[29]. Только в Великобритании, где в 1902-м был создан Комитет обороны империи, состоявший из политиков, государственных служащих, дипломатов, а также военачальников и руководителей разведки, военные планы обсуждались открыто, однако в комитете занимались в основном делами армии, поскольку командование военно-морских сил Великобритании, считавшее себя наследником адмирала Нельсона, имело собственный план победы в войне, нечто вроде второго Трафальгарского сражения, и поэтому смотрело на обсуждения в комитете свысока
[30]. В Германии адмиралы тоже получали крохи информации. Кайзер и высшие военачальники вообще к 1889 году сумели отстранить от формирования политики в области обороны и Военное министерство, и парламент — военным планированием занимался исключительно Генеральный штаб. Даже премьер-министру Теобальду фон Бетман-Гольвегу подробности плана войны не раскрывали вплоть до 1912 года, хотя он разрабатывался с 1905-го.
Как бы то ни было, этот план — он по имени автора назывался планом Шлифена — был самым важным правительственным документом из всех написанных в какой-либо стране в первое десятилетие XX века. Можно даже утверждать, что это был главный официальный документ столетия, поскольку последствия того, что произошло на полях сражений, а также пробужденных им и не сбывшихся надежд ощущаются и сегодня. Безусловно, влияние написанных на бумаге планов на разворачивающиеся события не следует преувеличивать. Результат определяют не планы. Приведенные в исполнение, они редко реализуются в точности — последующие события по природе своей непредсказуемы и превосходят самые смелые ожидания кабинетных стратегов. Именно это и произошло с планом Шлифена. Он никоим образом не вверг Европу в пучину Первой мировой. Сама война стала результатом решений, принятых — и не принятых — многими людьми в июне и июле 1914 года, а не офицерами немецкого Генерального штаба или одним из них за много лет до этого. Точно так же неудача плана Шлифена, а он потерпел неудачу, не определила ход того, что происходило дальше. Это был план победы в быстрой войне. Долгая война, разразившаяся в Европе, могла быть предотвращена решением воюющих сторон прекратить боевые действия после первых безрезультатных столкновений. Тем не менее план Шлифена — выбором места для начала войны и тактикой немецкой армии на этом театре военных действий — определял, будучи введенным в действие, средоточие кризиса, а также предусматривал возможность политического расширения войны, а значит, и вероятность ее продления. В сам план была заложена опасная непредсказуемость — непредсказуемость быстрой победы, которую он должен был обеспечить, и еще большая непредсказуемость последствий, если поставленная цель не будет достигнута.
