У меня отточилось умение смотреть сквозь шаблоны и стереотипы. Как будто я по-новому научилась видеть в людях людей, а не слова, одежду или статус. Мой круг общения изменился, отношения с мужчинами изменились: рядом остались действительно близкие, а те, на кого я попусту тратила время и жизнь, ушли.
Я перестала убиваться на работе. Нет, я по-прежнему люблю все, чем занимаюсь, просто постепенно учусь отделять зерна от плевел и не умучиваю себя ради неизвестно чего. Говоря бизнес-языком, у меня в жизни появился здоровый баланс.
Я узнала много нового, научилась понимать японские комиксы и разбираться в футбольных командах. Что-то мне нравится, а что-то нет, но в любом случае жизнь стала ярче, шире и глубже.
Я научилась отдавать не за «спасибо», а просто так. Перестала рассматривать отношения как рыночную экономику – они стали настоящими, живыми. Как с детьми, так и с окружающими.
Я перестала что-либо доказывать родителям, повзрослела и научилась принимать и их тоже, во всем несовершенстве. Их колкости перестали меня сильно задевать, их глупости, суждения – ранить. Я больше не обиженный подросток, и, вдруг поняв и приняв родителей, я смогла понять и принять себя и своего ребенка – все с той же любовью и тихим пониманием.
И самое главное: я узнала новую любовь. Не метание в угаре букетно-гормональных прелюдий, не сопливое умиление этими пухлыми ручками, не самодовольная гордость от того, что ребенок метит в Гарвард (хотя эти эмоции тоже могли присутствовать). Ту любовь, что совсем, вообще про другое. Внутренняя освещающая сила поддержать иное существо в желании быть и сбываться. Эта любовь и есть та близость, которую мы сами всю жизнь ищем у родителей и партнеров. Только в этот раз я получаю аванс, бесценный и трепетный, бесконечное доверие маленького существа. И этот, вверенный мне дар – моя главная работа и ответственность до конца дней.
С первого дня жизни розового младенца и до захлопнутой двери за рослым, независимым человеком материнство каждый день будет тестировать нас на прочность, на выдержку, на выносливость. Но даже на самой глубине, в самые темные моменты всегда будет выбор:
Этот вызов отвергнуть, закрываясь планами, привычками и стереотипами, выстраивая стены ожиданий и разочарований, чтобы в конце концов еще раз доказать себе, что нет на земле ни любви, ни близости, ни счастья и любить некого и не за что, и остаться циничной, несчастливой и правой.
Или эту любовь принять, охраняя ее от своих глупостей, ожиданий и планов, пойти навстречу в открытую, решаясь меняться, учиться, расти. И никогда более не быть правой, а жить и любить.
Глава 10
Перевод с детского
Дядька мастер красил стены в коридоре. Дядька мастер был болтлив и добродушен, немедленно порасспросил меня про отпуск, детей и погоду в Испании, пошутил что-то басовито, и мои дети вертелись вокруг него и мешали красить стены.
И вот уже Тесса тащит ему показать свои рисунки и, я слышу, щебечет что-то, и на вопрос: «Что интересного вы выучили в школе?» – вдруг взахлеб, на прекрасном английском, рассказывает содержание всех их уроков. При этом на любой мой вопрос «Что вы в школе сегодня делали?» – она обычно отвечает сжато, двумя-тремя словами.
И я вот что поняла.
Язык у ребенка – не только мешок со словами. Это – весь мир. Для моего билингва «русский» мир существует в семье, и ему нет места в школе. А школьный мир существует только на английском языке. И ему нет места в семье. Он прекрасно выплескивается в других англичан, но мой язык общения с дочерью отделяет меня от этого ее мира. Не потому, что я взрослая или мама, а потому, что я не говорю на языке этого мира. Она не переводит, она живет в двух мирах.
Мне подумалось, что это не только проблема двуязычных детей. Это проблема вообще общего языка. Пусть даже он у обоих русский. Проблема не отдельного родительского языка, который течет мимо ребенка в стандартных фразах и интонациях, как вещание советского информбюро, и не ее языка, в котором мир совсем другой и слова значат другое, эмоционально.
Интересно, как часто, говоря с ребенком, мы говорим с ним на одном языке? Можем ли перевести с детского? Понимаем ли, почему…
Почему они капризничают?
Мне кажется, что, когда ребенок совсем маленький, весь мир для него – странный цветной узор, картина абстракциониста, ведь малышу неизвестно, что это большое темное пятно – шкаф, и он отделен от белого пятна, стены, и он стоит, и открывается, и производит шум, и он неживой. Мне кажется, перед детьми течет этакая матрица из звуков, цветов, запахов, и по мере роста, наблюдая, они начинают отделять лица от не-лиц, а потом вдруг обнаруживают, что лицо и руки, которые к ним прилетают, – это все вместе мама, а потом узнают, что мама может уйти, и она еще больше, и у нее есть еще куча всего.
Я помню момент, когда мой сын начал замечать, что я переодеваюсь, то есть он впервые отделил одежду от меня – показывал пальцем и смеялся над новыми платьями. А потом вдруг осознал колготки и расплакался, потому что у мамы вдруг исчезли привычные части тела и появились вместо них новые, а маленькие дети боятся перемен, и мне пришлось снимать и надевать колготки, чтобы он понял: это тоже такая отдельная штука.
И так во всем. Время начинает распадаться на «спать» и «не спать», потом на день и ночь, потом еще на кусочки поменьше, и общие понятия «есть» постепенно делятся на кусочки, и появляются завтраки, в которые едят кашу и тосты, и обеды, в которых еда распадается на первое, второе и третье, и так далее, пока весь мир не разложится на понятные кусочки лего.
Понимание этого восприятия делает максимально понятным большинство «капризов» и прочих нелогичных требований. Мне кажется, что ребенок видит ситуацию как целостную картинку. Если вспомнить любое собственное сильное впечатление – как в нем важны детали! Я помню, как пустила лошадь в галоп по берегу моря, помню до сих пор, и в этой картинке есть все: и серый цвет неба, и шум шторма, и запах лошадиного пота, и взрывающая сердце радость полета и свободы. И если бы я еще раз оказалась в такой ситуации, и мне бы предложили ехать не на лошади, а на осле? Или вместо шторма сделать жару и штиль? Вот мне почему-то кажется, что все незначительные ситуации для детей гораздо более эмоционально насыщены, чем думаем мы, и они так же целостны и неразделимы. И если мы когда-то впервые сказали малышу: «Это твоя новая чашка», – то вот эта синяя чашка, и голос мамы, и гордость, которую он испытал, именно новизна эмоции у него сложились в этот отпечаток. И он снова и снова хочет пережить эту новизну гордости или что-то еще, чего он, маленький, впервые пережил в какой-то момент с этой синей чашкой, а мы ему говорим: «Да какая тебя разница, пей из желтой». НЕТ! Гордость, самостоятельность, первые осознанные ощущения «я пью сам», ощущения бортика пластмассы на губах, ручки чашки в руках, сока в ней – все это обязательно, а мы говорим «Желтая», а мы говорим «Какая разница»…
Или он сидит катает машинки, я говорю: «Пойдем ложиться, пора спать»; он кричит: «Не-е-ет, не хочу-у-у». И я, глупая, занудно объясняю, что спать нужно. Но он не против спать, он против того, чтобы я разрушала что-то важное и здоровское, что происходило в этот момент. Он говорит «нет» отказу от радости катания машинки, от всей этой радости тяжеленькой красной машинки в руках, от того, как у нее колесики поворачиваются на ковре, интересно, и он сам их поворачивает и так и сяк, а тут мама пришла и говорит: «Прекрати радость». Нет, мама, конечно, так не говорит, мама говорит «пойдем спать», но по сути мама говорит: «Прекрати радость». И если мама скажет: «Бери машинку с собой, пойдем наверх», – он с радостью пойдет, потому что он не против спать, он против – отдать машинку.
