Почему они проверяют границы?
Есть распространенное словосочетание «проверять границы». Оно настолько вошло в оборот, что мы не особо задумываемся, кто и какие границы проверяет, а главное – для чего. «Он просто проверяет границы» – настолько избитое оправдание, что эти границы нужно провести чертой пожирнее, «чтоб неповадно было!». Какие, да и нужно ли, – никто не спрашивает.
Ребенок начинает проверять границы не во время кризиса трех лет. И даже не в период «ужасных двухлеток». А с самого первого дня. Что тут говорить – мы сами до сих пор проверяем границы: «А ну как на этот раз это ОН?»; «А не взяться ли мне за марафонский бег в 37 лет?»; «А смогу ли я?»; «А прогнется ли этот мир под нас?» Это хорошие границы, их стоит проверять и ломать. Это границы наших страхов, неумений, границы шаблонов и глупостей, комплексов и предубеждений, наших возможностей и воли. И мы поддерживаем ребенка в его первых неумелых попытках лепетать, дотянуться рукой до края кровати и встать в ней, впервые встать, – можно ли представить, как он может это ощущать, вдруг почувствовать слабую надежду на крепость этих неуверенных, ватных, неустойчивых младенческих ножек? Он только что сломал границу горизонтальности, и мы плакали от невыносимой нежности, гордости и умиления, и поддерживали его за руки, и говорили: «Малыш, ты сможешь!» И он ломал границу зависимости от нас, впервые отобрав ложку, и размазывая кашу по щекам, и упрямым «Я сам!» стаскивая неуклюже с себя такие сложные, прилипчивые, не-ухватишь-никак трусы, стараясь, вырастая, взрослея, и мы гордились и говорили на разлитый суп: «Ничего, это ерунда, мы это сейчас вытрем – но ты же сам, сам ешь!» И не показывали, как перемываем за него полы, – мы хотели, чтобы он шел вперед, мы поддерживали незаметно, чтобы не сломать эту хрупкую фарфоровую первую гордость, чтобы никогда, никогда он не почувствовал себя маленьким, неловким, глупым, ущербным. Чтобы он знал: он сильный мальчик и со всем справится.
Нет для ребенка сильнее послания, чем «Ты мой сильный маленький мальчик, у тебя получится, я с тобой».
В этом две могучие силы, то, без чего так трудно жить на свете, и если вам захотелось плакать сейчас, как мне, то вы поймете, что сильнее не будет ни поучений, ни нотаций, ни развивалок, ни слов – нет ничего сильнее и важнее для ребенка, чем ваша вера в его силы и ваша любовь и защита. Они бесконечно кормят и всю жизнь будут кормить две его движущие силы – потребность покорять мир и потребность быть принятым и любимым.
А потом вдруг вместо умилительного освоения того, как самостоятельно есть или сидеть на горшке, ему исполняется три года, и он точно так же осваивает принятие самостоятельных решений. Он научился управлять трехколесным велосипедом, и он учится управлять людьми.
«Нет, я буду делать, как я хочу!» – говорит он в лицо. Или делает в лицо.
И нас накрывает. Накрывают все наши детские запреты и страхи: ах, если мы ему сейчас не покажем, кто в доме хозяин, то он сядет на шею.
Может быть, дело не в хозяине? Может быть, хозяин это не тот, кто, пользуясь силой и опытом, задавит и заставит сделать по-своему? А все же тот, кто сильнее, мудрее, щедрее, у кого хватит банальной взрослости разглядеть разницу между силой и направлением и не давить силу, а продолжать указывать направление?
Когда он осваивал конфорки на плите, мы не орали и не запирали его в комнате, мы давали ему покрутить что-то другое и объясняли почему, объясняли с уважением и доверием к его способности понять. И он понимал.
Может быть, вместо: «Ах так, тогда… (не получишь сладкого, лишишься мультиков, не пойдешь на праздник, будешь сидеть в своей комнате, пока не подумаешь)» – мы сможем в очередной раз остановиться и понять, что он просто взрослеет и покоряет мир. И нас в том числе. И должен покорить рано или поздно, и мы есть для того, чтобы уберечь его от газовых конфорок и футбольного мяча на дороге, а не для того, чтобы запретить попытки готовить или играть в футбол. Чтобы задать направление, а не убить силу, это потрясающую врожденную силу исследовать, пробовать на прочность, взрослеть и расти.
Может быть, если бы мы сказали: «Я вижу, ты стала взрослее и хочешь решать сама. Я не могу позволить сделать тебе…, потому что это опасно (жестоко, обидно, вредно и т. д.), но, мне кажется, тебе пришла пора самой решать…» – ее желание перечить и топать ногами, эта сила взросления, найдет себе выход в новом уровне решений, которые она теперь может принимать сама, которым мы подчинимся, и ей не нужно будет биться лбом во все стены наших запретов.
И если есть границы, которые стоит подвинуть, то так же и есть границы, которые сдвигать нельзя. Нельзя причинять пустую бессмысленную боль, нельзя подвергать опасности себя и других. Маме нельзя перестать любить ребенка. И мы можем и должны, задаваясь всей той же идеей направления, не пускать в опасность, бесчувственность, жестокость. И мы можем и должны продолжать доказывать, что граница нашей любви незыблема.
Может быть, он не только проверяет: «А если я сделаю запретное, что случится?» – в своей силе исследования мира, но и хочет узнать: «А если я сделаю запретное, мама все еще будет со мной?» Она все еще та мама, которая говорила «Я с тобой, малыш»? И если границы самостоятельности можно и нужно позволять ломать в рамках разумного направления, то эту границу очень важно отстоять. «Ты поступил очень плохо и жестоко, так бывает. Давай подумаем, как мы можем это исправить». Мы. Ты оступился, но ты справишься. Давай подумаем, чему мы научились и как больше так не поступать. Ты хороший. У тебя получится. Я с тобой.
Когда он кричит в лицо: «Я тебя не люблю! Ты плохая!» Очень-очень-очень важно, чтобы он вдруг почувствовал, что в этом страшном омуте злобы и одиночества, куда он неуклюже влез, пытаясь повзрослеть и научиться управлять мамой, мама его не бросит одного, как не бросала облитого горячей липкой кашей или шлепнувшегося ладошками в грязь. Мама скажет: «Ты говоришь злые слова. Ты делаешь мне больно». И даст время ему, уже повзрослевшему и вдруг сломавшему такую неприступную границу, внутри чему-то важному в этот момент научиться. И когда он придет (а он придет) с протянутыми ручками, она его примет без унизительных втираний и вымученных искусственных извинений.
Почему они лгут?
Когда дети были маленькими, они крались мимо меня со стыренной конфетой и говорили: «Мама, не видь!» Эта фраза и была их закрытая дверь – когда доверяешь, достаточно попросить: «Не видь», и мама послушает и не влезет с нотацией. И я не влезала.
Возможно, многие сталкивались с подобной ситуацией: маленький ребенок делает что-то «нехорошее» и наивно говорит маме: «Мама, не видь».
Что он говорит? Он говорит: «Я ЗНАЮ, что то, что я делаю, тебе не понравится, но я хочу это делать и не хочу, чтобы сейчас появилась "осуждающая мама"».
Для меня это является доказательством того, насколько для маленьких детей мы всеобъемлющи, насколько мы – их вселенная. Для него «осуждающая мама» – неприятная ситуация, и он просит у (настоящей) МАМЫ, чтобы такая ситуация не возникала. Злая мама, непонимающая мама, отталкивающая, высмеивающая – она чужая, олицетворяющая горести маленького мира, и он плачет МАМЕ, чтобы тех мам не стало и была только хорошая, добрая, с теплыми руками, знающая его до донышка, всегда помнящая и никогда не забывающая, что он хороший.
