Чтобы получилась бабочка, ей нужно побыть гусеницей, ей нужно окуклиться. Когда у тебя за спиной крылья, так легко презрительно отпускать про «рожденных ползать». Ну вот ползешь ты, ну вот сидишь тупо и ноешь – и че теперь?
А теперь уважать путь тех, кто еще в коконе и пока не умеет думать про крылья.
Почему они жадничают?
В нашем доме замков нет. Кроме как на входной двери. Замков нет на дверях спален, ванных, туалетов, на ящиках столов и тумбочек. Изначально причиной этому было нежелание высаживать дверь в случае, если трехлетний ребенок внезапно запрется. Но дети выросли, а замки так и не появились.
Гости иногда нервничают, не имея возможности запереться в туалете. «Не переживайте, у нас все знают, что в закрытую дверь входить нельзя». Отсутствие замков приучило нас замечать проведенную дверью границу. Отсутствие замков приучило нас стучаться и спрашивать: «Можно зайти?» Отсутствие замков наградило нас уверенностью, что, если просто закрыть дверь, никто не войдет без спроса. Что не нужно запираться.
Сейчас много пишут о границах. Мы выросли в культуре, где права на личное не было: только ленивый не лез посмотреть, а как же живет сосед; в культуре товарищеского суда и нижнего белья на веревках во дворе, прочитанных дневников и полных любопытства бестактных вопросов «Чего не замужем?» и «Когда второго?». И теперь нам трудно не защищаться агрессивно, обретая эти самые границы. «Не ваше дело!», «Вас никто не спрашивает!», «Засунь свой совет себе подальше!» – мы вынужденно врезаем замки, чтобы, подолбив в закрытую дверь и проорав в замочную скважину неприятные напутствия, агрессоры отступили.
Для меня было важно эти границы начертить до того, как ребенок взбунтуется против вторжения. И я чертила.
Чутко ловила этот особенный взгляд, когда ребенок чем-то увлечен и тут вхожу я. В его глазах отражалось мое вторжение, и мама спрашивала: «Я тебе мешаю? Ты хочешь сама? Мне уйти?» И когда ребенок кивал, я уходила.
Останавливала брата, когда сестра кричала: «Я хочу одна играть!» – и защищала ее границы. «Она сейчас хочет побыть одна. Не трогай ее». Не убеждала ее поиграть с братом, не обвиняла: «Что ты его выгоняешь?» Не заставляла: «Возьми его в игру, видишь, он хочет с тобой», – а защищала ее нежелание быть с кем-то.
Я стучала в закрытую дверь, спрашивала: «Можно к тебе?» Я не лезла в телефоны, дневники, ящики стола. Я спрашивала: «Можно я возьму твою вещь?» Я не говорила: «Нужно делиться», – я говорила: «Она сейчас не хочет делиться, не лезь к ней». Я спрашивала: «Ты будешь доедать курицу? Данила хочет ее доесть». И если я слышала «нет», я говорила: «Данила, Тесса не хочет давать тебе курицу».
И никто в этом не был виноват. Даже если она так и не доест. Потому что граница – это закон. Ее не нужно оправдывать, ее достаточно обозначить.
Моим детям не надо запираться и прятать, к ним и так никто не вломится.
Если в детстве наше личное пространство не оберегали, у нас нет опыта, как оберегать чужое. Тем тяжелее это делать с детьми, которые, по сути, вообще недееспособны, неблагонадежны, практически твоя собственность, и границ не знают и не имеют. Именно поэтому так важно границы устанавливать не только со стороны взрослых, но и со стороны детей, даже если ребенок сам их пока не чувствует и не осознает.
Рано или поздно ему предстоит их найти и прочувствовать. И это может случиться лет в 13, после выволочки за прочитанное в дневнике, когда он переживет унижение и бессилие, начнет прятать дневник и решит для себя, что не впустит вас в свою жизнь. Можно лезть до тех пор, пока для него это станет невыносимо и он не закроется и не повесит замки.
А можно поставить границы гораздо раньше, остановившись сам. Показывая этим: здесь твоя граница. Я ее знаю и уважаю. Она незримая, но я, взрослый, о ней знаю и именно поэтому не иду дальше. Создав у ребенка ощущение, что вокруг есть неприкосновенное, куда не лезут, не ломятся, и это – личное пространство, и это – нормально, безопасно.
Когда в тебя никто не стреляет, не нужно отстреливаться.
Возможно, тогда на его личной двери никогда не появится замок от вас.
Зачем это всё понимать?
Мы все сотканы из эмоций вне зависимости от того, демонстрируем ли мы их открыто или прячем за непроницаемым лицом. Мы все питаемся чувствами и ощущениями. Это нормально: это значит быть живым. Эмоции пишут нас, как художник пишет портрет: слой за слоем, мазок за мазком. И часто, чтобы понять, почему получилось именно такое выражение лица, надо аккуратно снять археологической кистью слои и увидеть скачущий триггер, дать ему имя, почесать за ушком и разрешить быть.
Когда-то в юности я была на тренинге, где нас поделили на команды и отправили в город «собирать улыбки». Нужно было фотографировать незнакомых людей – выигрывала команда, набравшая наибольшее количество улыбок. Я автоматически взяла на себя руководящую роль: мы выбрали место со множеством слоняющихся днем людей (Арбат), разделились на подгруппы, придумали план обращения. В нашей команде была девушка абсолютно мне чуждая, раздражавшая манерностью, томностью, хлопаньем наращенных ресниц. Мы все ринулись в бой, а она пошла гулять. В назначенное время все собрались, сверили результаты. Пришла и девушка, которая не подходила к прохожим, как было предусмотрено планом. Она нашла автобус с группой китайских детей: 24 улыбки на одном кадре. Наш лучший результат.
Я вынесла из этой истории то, что лучшие уроки и результаты могут прийти от абсолютно чуждых тебе людей.
Инаковость вызывает смешанные чувства: от раздражения до иронии и от любопытства до бешенства; ибо инаковость бросает вызов устоявшимся верованиям и ценностям, и мы инстинктивно защищаемся – обесценивая, иронизируя, высмеивая. Я сама регулярно получаю поток язвительных оценок, стоит мне написать что-то более яркое, чем выдержанная безликая середина. И я сама же грешу регулярными уколами в адрес ксенофобов, ведических гуру, религиозных фанатиков и фитоняшек.
Дети тоже вызов. Еще вчера они были частью нашего тела, почти собственностью, но вот они отделились и ко всему прочему «не понимают», «не слушаются», «не любят», «не просят прощения», «не хотят понять» и вообще смеют всячески отличаться. Более того, мы не можем пойти и заменить ребенка, как бракованный товар, нам, взрослым, необходимо адаптироваться. Каждый совместно проведенный день – урок принятия. Дети вынуждают нас ежедневно совершать важный родительский выбор: сталкиваться с тщетностью, принимая их такими, какие они есть, или винить, шпынять, выговаривать, поучать, вынуждать, манипулировать или еще как-то иначе править их объективную детскость. И этот выбор сложнее, чем кажется на первый взгляд. «Меня дико бесит, что ты орешь из-за такой ерунды, но я сознательно не буду вменять тебе в вину твою незрелость» – сложный и неприятный выбор. Здорово, когда близкое окружение поддерживает выбор принятия; гораздо труднее, когда принятие приходится еще и защищать от окружающих.
Но благодаря этому душевному усилию происходит что-то невероятное, волшебное. Что-то интимное, личное, важное и глубокое рождается внутри, когда вопреки всем внутренним условностям ты делаешь выбор не оттолкнуть, а услышать. При этом роль и ответственность родителя никуда не девается, ты по-прежнему разводишь драчунов, уговариваешь детей мыть руки и не лезть с ногами на сиденье. Но ты не можешь добиться этого манипуляцией, страхом, виной, высмеиванием, обесцениванием, ты самостоятельно лишаешь себя «оружия», и приходится искать другие способы взаимодействия.
