Перемены в жизни крестьян ежечасны, ежедневны, ежегодны, они происходят из поколения в поколение. Едва ли найдется хоть какое-то постоянство в их существовании, за исключением постоянной необходимости трудиться. Вокруг своего труда и его сезонности они создают свои ритуалы, привычки и обычаи, дабы отвоевать себе хоть немного смысла и преемственности у круговорота безжалостных перемен – круговорота, который отчасти естествен, а отчасти есть результат непрерывного вращения жерновов экономики, внутри которой проходит их жизнь.
Великое разнообразие этих обычаев и ритуалов, привязанных к труду и разным фазам жизни (рождение, свадьба, смерть), – это крестьянский способ защитить себя от непрерывных изменений. Порядок работ традиционен и цикличен – он повторяется каждый год, порой и каждый день. Крестьянская традиция сохраняется, поскольку она повышает шансы на преуспевание, а также потому, что, осуществляя одни и те же действия в том же виде, что его отец или отец его соседа, крестьянин сохраняет преемственность, и, таким образом, его борьба за жизнь становится осмысленной.
Повторяется, однако, лишь самая суть, и только формально. Крестьянский труд очень сильно отличается от работы в городе. Каждый раз, выполняя одно и то же действие, крестьянин сталкивается с некоторыми изменениями. Он постоянно импровизирует. Его следование традиции лишь приблизительное. Обычаи определяют трудовой порядок, но его содержание, как и все, что знает крестьянин, подлежит изменению.
Крестьянин сопротивляется внедрению новых технологий или методов не потому, что не способен увидеть их потенциальные преимущества – его консерватизм идет не от слепоты или лени, – а потому, что понимает: преимущества эти, в силу естественных законов жизни, не могут быть гарантированы и в случае неудачи он останется один, оторванный от устоявшегося порядка выживания. (Те, кто работает с крестьянами над улучшением производства, должны принять это во внимание. Находчивость крестьянина делает его открытым для перемен, но его воображение требует преемственности. Городская же тяга к переменам обычно основана на противоположных посылах: пренебрегая изобретательностью, которая, как правило, исчезает с максимальным разделением труда, горожанин устремлен своим воображением в новую жизнь.)
Крестьянский консерватизм в контексте крестьянского опыта не имеет ничего общего с консерватизмом привилегированного правящего класса или консерватизмом угоднической мелкой буржуазии. Консерватизм правящего класса является попыткой, пусть и напрасной, сделать свои привилегии абсолютными, консерватизм мещанства – это попытка примкнуть к сильным мира сего в обмен на малую толику делегированной им власти над другими классами. Консерватизм крестьян едва ли отстаивает какую-либо привилегию, что является одной из причин, почему – к большому удивлению городских политических и социальных теоретиков – бедные крестьяне так часто становились на защиту зажиточных крестьян. Это консерватизм не власти, а смысла. Он представляет собой кладезь (амбар) смысла, накопленного поколениями тех, кто жил под постоянной и неумолимой угрозой перемен.
Многие другие крестьянские установки нередко понимают неправильно или же в прямо противоположном смысле, что как раз предполагает схема с зеркальным отображением. К примеру, крестьяне считаются жадными до денег, тогда как на самом деле поведение, породившее это представление, происходит от глубокого недоверия к деньгам. Или же говорят, что крестьяне ничего не прощают, однако эта черта – в той мере, какой она действительно имеет место, – является результатом убеждения, что жизнь без справедливости не имеет смысла. Редкий крестьянин умирает, не получив прощения.
Теперь мы должны задаться вопросом: каковы современные отношения между крестьянами и мировой экономической системой, частью которой они являются? Или, если перефразировать его в русле наших размышлений о крестьянском опыте, какое значение может сегодня иметь этот опыт в глобальном контексте?
Земледелие в наши дни не требует обязательного наличия крестьян. Британское крестьянство было уничтожено (за исключением территорий Ирландии и Шотландии) более века назад. Современная история США не знала крестьян, поскольку экономическое развитие, основанное на валютном рынке, было слишком стремительным и всеохватным. Во Франции 150 000 крестьян ежегодно оставляют работу на земле. Аналитики Европейского экономического сообщества предсказывают систематическую элиминацию крестьян к концу века, если не раньше. По сиюминутным политическим соображениям слово «элиминация» они заменяют «модернизацией». Она подразумевает исчезновение мелких крестьян (большинства) и преобразование оставшегося меньшинства в совершенно иных социальных и экономических существ. Расходы капитала на интенсивную механизацию и химизацию, требуемый размер фермы, производящей продукцию исключительно на продажу, специализация по зонам – все это означает, что крестьянская семья перестает быть производительной и потребляющей единицей, а крестьянин вместе с тем становится зависим от тех, кто его финансирует и покупает у него продукцию. Экономическое давление, благодаря которому этот план осуществляется, обеспечивается снижающейся рыночной стоимостью сельскохозяйственной продукции. Сегодня во Франции на деньги, вырученные от продажи мешка пшеницы, вы купите в три раза меньше, чем пятьдесят лет назад. Идеологическое убеждение подкрепляется всеми соблазнами консюмеризма. Не отравленное ими крестьянство было единственным классом с врожденным иммунитетом к идеологии потребления. Таким образом, исчезновение крестьянства принесет увеличение рынков.
В большинстве стран третьего мира системы землевладения (в значительной части Латинской Америки одному проценту землевладельцев принадлежит шестьдесят процентов фермерских земель и сто процентов лучших земель), насаждение монокультур ради выгод корпоративного капитализма, вытеснение малорентабельных хозяйств в совокупности с растущим населением этих стран доводят крестьян до такой степени бедности, что, оставшись без земли, семян и надежд, они теряют свою прежнюю социальную идентичность. Многие из этих бывших крестьян отправляются в города, где образуют небывалую доселе многомиллионную пассивную массу бродяг и безработных, пережидающих в трущобах; эти люди отрезаны от прошлого, отстранены от благ прогресса, отвергнуты традицией и ни к чему не пригодны.
Энгельс и большинство марксистов начала ХХ века предвидели исчезновение крестьянина ввиду большей доходности капиталистического сельского хозяйства. Капиталистический способ производства покончит с малым крестьянским производством, «как паровая машина – с тачкой». Подобные пророчества недооценивают устойчивость крестьянского хозяйства, переоценивая при этом привлекательность земледелия для капитала. С одной стороны, крестьянская семья могла выживать и без доходности (производственная бухгалтерия неприменима в крестьянской экономике), а с другой – земля для капитала, в отличие от прочих товаров, не бесконечно воспроизводима, и инвестиции в сельскохозяйственное производство в конце концов сталкиваются с препятствиями и приносят убытки.
Крестьянин протянул намного дольше, чем прогнозировалось. Но за последние двадцать лет монополистический капитал через свои мультинациональные корпорации создал новую высокодоходную структуру агробизнеса, посредством которой он контролирует не столько саму продукцию, сколько рынок сельскохозяйственных ресурсов и урожая, а также переработку, упаковку и продажу всех видов продуктов питания. Проникновение этого рынка во все уголки мира и является элиминацией крестьянина: посредством более-менее планового обращения в другие классы в развитых странах и совершенно катастрофического в слаборазвитых. Раньше пропитание в городах зависело от сельской местности, и крестьян тем или иным путем вынуждали расставаться с так называемым прибавочным продуктом. Но скоро сельская местность во всем мире может стать зависимой от городов даже в вопросах продовольствия, необходимого для собственного населения. Когда (и если) это произойдет, крестьяне перестанут существовать.
