– Что вашему графу сделается! – буркнула Соня. – Вы лучше бы поинтересовались, зачем он к нам Кулагина привел.
– Ну и зачем?
– Хотел убедить меня, что княгиню Дашкову мне уважать не должно, потому как она сживает со свету бедного механикуса по причине своей вздорности и злопамятности.
– Это он так про Екатерину Романовну? – не поверила Мария Владиславна. Как бы она сама ни относилась к Дашковой, но порядок есть порядок. Женщину, крестной матерью которой была императрица Елизавета, а крестным отцом император Петр Третий? А какого происхождения этот его Кулагин? Он хоть дворянин?
– Кажется, его отец торговал мукой, – неохотно проговорила Соня; она уже была не рада, что затронула эту тему.
– Иными словами, человек низкого происхождения. И он недоволен княгиней, подругой самой императрицы Екатерины? Да по мне пусть она его хоть плетьми засечет!
– Маменька, Кулагин – не крепостной.
– Все едино, рядом с княгиней он – так, букашка, глазу невидимая!
– Он – талантлив. Его сама императрица Екатерина Алексеевна отличает.
– Отличает по причине доброты своей. Мало ли прихлебателей у её стола кормится? Потому он и запамятовал, кто есть на самом деле. В который раз я убеждаюсь: холопу свою приязнь надо отмерять скупо, иначе он возомнит о себе невесть что… Но от Воронцова я такого не ожидала. Мало того, что он сам с недостойным человеком дружит, да ещё изволит его в порядочный дом приводить. Поневоле подумаешь, не отказать ли такому от дома. Ведь как об этом свет скажет? Астаховы настолько обнищали, что уже с простолюдинами дружбу водят…
Соня опять вздохнула. На этот раз украдкой. Маменька села на своего любимого конька: родовитость, аристократия. Поскольку о достатке того или иного обсуждаемого княгиня из чувства справедливости старалась не говорить, то поминала его происхождение. Как говорится, за неимением гербовой бумаги пишут на простой.
Говорить о достатке Мария Владиславна остерегалась также из боязни накликать на семью ещё большую бедность. Несмотря на крайне экономное ведение хозяйства, ей неоднократно приходилось занимать деньги у своих более удачливых и обеспеченных подруг.
Другая делала бы эти самые долги и спала спокойно – никто из кредиторов с неё ничего не требовал, но княгиня была слишком честна и щепетильна, чтобы опуститься до такого, как она считала, позаимствованного у французов, способа существования. Русский человек не может жить одним днём. Порой она предпочитала занять деньги у кого-то другого, но долг предыдущий возвратить в срок. Среди подруг она считалась человеком слова и этой характеристикой весьма дорожила.
Одно Софью успокаивало: Мария Владиславна любила вздремнуть днём часок-другой. Вряд ли она изменит своей привычке и сегодня. А тогда наконец у княжны появится время, чтобы как следует разглядеть свою находку.
Сочувствие дочери, внимание, с которым она кивала речам матери в нужный момент, умилили княгиню. Зря она нападает на свою девочку, которой бог не дал ума. Не в том, что касаемо наук, а ума житейского, практического, благодаря которому умные девицы, порою, из небогатых семей, делают себе такие выгодные партии.
Сколько завидных женихов прошло через дом Астаховых! И всякий раз Мария Владиславна думала: вот, этот Соне непременно приглянется. Но нет, мимо её взора проходили и молодые, и богатые, – никто внимания глупой девицы не привлёк…
Наконец посреди мысленного сетований княгини на неудавшуюся жизнь, она вдруг широко зевнула, перекрестила рот и кряхтя поднялась из кресла в комнате дочери.
– Пойду, пожалуй, прилягу. Притомилась, – как обычно заметила она.
– Конечно, маменька, отдохните.
Соня поспешно отвела взгляд, чтобы мать не увидела в её глазах нетерпения. Дождалась, пока не затихнут за дверью шаги княгини, и опять вытащила свой свёрток.
Книга по-прежнему была серой от пыли, и Соня поняла, что прежде, чем её читать, надо вытереть находку влажной тряпкой – благо, переплет кожаный, ничего с ним не сделается. А листы осторожно встряхнуть, ежели они не слишком ветхие, и не рассыплются прямо в руках. Ведь книга пролежала в неприкосновенности… она задумалась, подсчитывая – никак не менее шестидесяти одного года!
Однако, как проделать всё это, не выходя в кухню? Соня опять завернула сверток и прикрыла его другими книгами, которые лежали на столике подле кровати. Уходить не хотелось. Отчего-то княжне казалось, что стоит ей лишь выйти за дверь, как найденная книга исчезнет. Ее окутывал флёр таинственности и потому как бы держал на особицу от мира реальных вещей. Сердце Сони начинало учащенно биться, едва она притрагивалась к книге.
Но выходить из комнаты всё же пришлось, и княжна таки нос к носу столкнулась с Агриппиной.
– Ой, княжна, а я к вам! – как всегда с восклицания начала она. – В гостиной баронесса Толстая дожидаются. Приказали доложить о себе…
– Приказали! Как баронесса может приказывать чужой горничной?
Это Соня давала выход своему раздражению: чего бы баронессе церемониться с Агриппиной? Но нет, каково! все словно сговорились отвлекать Соню от её дела.
– А вот так, – Агриппина выпятила грудь и приподнялась на носки, баронесса женщина высокая и дородная. – Доложи, говорит, Софье Николаевне, что я её жду!
Горничная выпучила глаза, видимо, изображая свирепость гостьи, и надула щеки. Потом она приняла обычный дерзкий вид и вроде задумчиво проговорила:
– А как, скажите на милость, я доложу, ежели княгиня спят и будить не велели?
– До чего же ты глупа, Агафья! А ещё хочешь, чтобы тебя Агриппиной называли. Да знаешь ли ты, что Агриппина в переводе с греческого… постой, а что же означает твоё имя? – Софья помедлила, складывая вместе значения слов и, не выдержав, прыснула. – Схватить за ногу!.. Так вот, раз баронесса меня спрашивает, то надо меня звать, а не маменьке докладывать.
– Мария Владиславна наказали – докладывать обо всём, – строго сказала Агриппина, всё же обиженная несправедливым переводом своего нового красивого имени. – А вы, княжна, к слову сказать, опять в пыли. И где вы только её находите! Я хоть и глупая, а думаю, вам в таком виде к баронессе не след выходить.
– Не след! – передразнила горничную Соня и пошла в ванную комнату приводить себя в порядок.
Надо будет посмотреть, не осталось ли пыльных следов под полкой, где она выходила из комнаты деда. А то любопытная горничная непременно сунет туда свой нос. Она приоткрыла дверь и крикнула Агриппине:
– Баронессе наливки подай… Или чего ещё она там попросит.
Баронесса Татьяна Михайловна Толстая сидела в кресле так грациозно, так царственно небрежно, так изящно обмахивалась веером, что её вполне можно было представить сидящей на троне.
Соня остановилась в дверях, невольно залюбовавшись зрелой красотой гостьи. "Сколько же ей лет?" – вдруг подумала она. Баронесса помнилась ей такой ещё в Сонины пять лет, когда приезжала в гости к маменьке. "На вид не более тридцати, но если я помню её в одной поре не меньше двадцати лет… Ежели бы не перчатки, которые она не снимает, и не платья с закрытым воротом, можно было бы подумать, что красота Толстой неувядаема…"
