Агата не понимает, что происходит, она задыхается, ладонь, которая зажимает ей лицо, пахнет кладбищенской землей, а вовсе не печеньем «мадлен», Агата пытается оторвать эту ладонь от себя и в то же время яростно лягается, у нее страшно болит голова, и она понимает, что ее ужасно тошнит. Постепенно силы оставляют ее, и она тихо, мешком оседает на круглый каменный край одной из могил. Руки, державшие Агату, разжимаются. Монахиня, давшая Агате кусок спеццио и старый синий комбинезон, присаживается перед ней на корточки и внимательно смотрит ей в глаза.
– Дыши вверх, – сухо говорит монахиня.
Агата сперва не понимает, потом понимает, задирает голову и старается вдохнуть как можно глубже.
– Дура, – сухо говорит монахиня.
Агату рвет, и монахиня, качая головой, похлопывает ее по спине.
– Дура и дура, – говорит она. – Ну, с первого-то раза всех рвет, а второго у тебя не будет, если, конечно, ты не совсем уж окончательная дура.
– Что это было? – сдавленно спрашивает Агата.
Монахиня молчит, а потом нехотя отвечает:
– Кому надо, тот знает, а тебе и знать не положено. Что, насмотрелась на свои желания? Понравилось тебе?
– Желания?.. – испуганно спрашивает Агата.
– А ты что думаешь, – усмехается монахиня, – ты сны сладкие видела?
– Я видела, как будто я папа… И еще я была Мелисса… И я… – начинает Агата, но монахиня отскакивает, точно Агата замахнулась на нее кулаком, и выставляет вперед обе руки.
– Эээээ, нет-нет-нет, – жестко говорит она, – мне этого не надо. Будь ты одна из нас – это бы тебе надо было отмаливать то, что ты узнала. Дыхание святого Макария – это тебе не игрушка, дура ты эдакая.
– Да перестаньте вы называть меня дурой! – возмущенно говорит Агата. – Объясните вы мне уже!
Монахиня немного смягчается.
– Это называется «дыхание святого Макария», девочка, – говорит она, – и знала бы ты, что оно делает, – ты бы от него бегом побежала. Мы, монахи, им дышим, чтобы перед исповедью все самое сокровенное о себе понять, чтобы ничего от святого не скрыть, даже такое, в чем самому себе признаться стыдно. Что ты там видела – это твое дело, это тебе перед своей святой теперь отмаливать, а мне рассказывать не смей, я твои грехи на себя не возьму! И вообще, – говорит монахиня и вдруг снова начинает сердиться все сильнее, – а ну ступай отсюда, – и она тащит Агату в темноте куда-то вперед, вдоль кладбищенских тропинок.
– А ну давай, чтобы я тебя больше не видела! Вот я тебя сейчас с лестницы-то спущу, хватит с тобой возиться! И комбинезон давай снимай, нечего!..
Вырвав локоть из цепкой руки монахини, Агата бросается бежать и бежит, пока не спотыкается о край одной из могил и не падает ничком. Сжавшись в клубочек, она утыкается лицом в ладони и старается отдышаться, а потом медленно выпрямляет руки и пытается разглядеть их в сгущающейся темноте. Нет, нет, с руками все в порядке, это точно ее руки, руки Агаты – вот подаренный мамой на десятилетие тоненький браслетик с ликом святой Агаты, сплетенным из маминых волос, вот маленький шрам, который остался, когда они с Торсоном прибежали в замок после ночной вылазки на пья'Соэрре и Агата порезалась кусочком витражного стекла, притащенным в нишу каким-то габо, – нет, нет, с руками все в порядке. Тайные желания… Господи, неужели она, Агата, так сердится на маму, что на самом деле больше всего на свете хотела бы никогда ее не видеть? Какая ужасная мысль… «А вот и не ужасная, – вдруг вкрадчиво говорит Агате голос изнутри. – Подумай, Агата: можно просто никогда не возвращаться домой! Уйти одной в город Азувим, назваться любым именем – совсем любым, Агата, например, Вероникой – и обмануть судьбу: ведь «твой святой – твоя судьба», верно, Агата? А святая Вероника – самая добрая святая на свете. И вместо сильной и строгой Агаты можно было бы стать беззаботной и глупенькой Вероникой, которая всем говорит то, что они хотят слышать… Ты же любишь сказки? Вот ты и стала бы сказочницей, маленькой врушкой, почти как Мелисса…» При воспоминании о Мелиссе Агата чувствует, что ее щеки начинают пылать. «А как насчет второго желания, Агата? – с насмешкой говорит тот же голос. – Неужели ты еще не поняла? Кажется, кое-кто хотел бы быть Мелиссой. Нет, не Мелиссой – на месте Мелиссы. Кажется, кое-кто хотел бы иметь возможность не идти ни в какой город Азувим, а прямо сейчас вернуться домой и сказать Торсону… Сказать Торсону, что…» Агата быстро прячет лицо в ладони, сердце ее колотится. Слышен тихий писк, Агата оглядывается. Глазки-бусинки следят за Агатой, но сейчас ей так одиноко, что она рада даже крысе.
– Чего же я хочу? Я не понимаю, чего я хочу, – шепчет Агата, но крыса, ничего не ответив, исчезает в кудрявых липких зарослях.
Сцена 8,
посвященная памяти преставившейся ундины Сыи, достойной звания новомученицы. Она была казнена солдатами своей карассы за то, что отдавала пленным рыбные объедки, оставшиеся от офицерских ужинов. Она была ундиной, и мы ничего не знаем о ней, но помним ее имя
Колени и ладони у Агаты мокрые, но ей плевать. Это роса, выпавшая ночная роса, а вокруг совершенно темно, и только бледно светятся на кустах «слезы святого Макария» – нет, не светятся, отражают лунный свет, кажутся крошечными зеленоватыми звездами, висящими над самой землей, ничем не помогают стоящей на четвереньках Агате, наоборот – только мешают ей видеть. К счастью, видеть ей особенно и не надо – Агата не всматривается, а принюхивается, как собачка, и даже закрывает глаза, чтобы тусклый мерцающий свет «слез» не отвлекал ее. Пахнет землей, и сырыми могильными камнями, и чем-то отвратительно-сладковатым; пахнет спеццио – видимо, кто-то из монахов недавно ужинал поблизости после уборки могил; остро пахнет крысиным пометом, и Агата передергивается; пахнет зелеными, липкими, горькими «макариевыми волосами» – и только «мадленками», лимонными «мадленками» не пахнет совсем.
Тогда Агата пригибает голову и на четвереньках бежит вперед, вскрикивая и тихо ругаясь, когда обломок камня врезается ей в коленку или когда ладонь больно наступает на твердую «макариеву слезу». Скоро ее комбинезон тяжелеет от кладбищенской грязи; Агата старается все время бежать вперед, но через некоторое время ей уже кажется, что она движется по кругу: ей то и дело чудится слабый аромат лимона, она бросается то вправо, то влево, перед ней вырастает очередной могильный круг, в неверном свечении «слез» она пытается прочесть хоть кусочек поминальной надписи, чтобы запомнить, где находится, но буквы расплываются, а надписи совершенно жуткие: «Мы помним, как он отгрыз себе ногу…», «Мы помним, как он ел кипящий уголь…» Агате невыносимо страшно и очень хочется бросить поиски, забиться между двумя поминальными кругами, сжаться в комочек и пролежать так хотя бы до рассвета.
