– Слава богу, что ты нашлась, Агата, – напевает женщина, – теперь мы идем домой, Агата, домой-домой, скорей домой, с мамой и папой, с мамой и папой…
Домой, домой, скорей домой… С мамой и папой, с мамми и паппи… Вдруг с Агатой что-то происходит: ее словно становится две, и эти две Агаты не могут понять друг друга. Одной Агате, первой Агате, так хорошо, так спокойно, и она так счастлива, и руки мамы и папы касаются ее шубки и куда-то осторожно ведут ее на слабеющих ногах, подталкивают в спину, вот-вот первая Агата заснет и ей приснится дом, о, она так хочет, чтобы ей приснился дом, она так соскучилась по дому, по своему довоенному, счастливому дому, пусть мама и папа отнесут ее туда, как хорошо, что мама и папа ее нашли… А другой Агате, второй Агате, очень, очень страшно, потому что она мучительно пытается что-то вспомнить, и главные слова, которые крутятся у нее в памяти, – «мамми» и «паппи». «Мамми и паппи» – вот как называли себя эти разбойники, про них рассказывала Мелисса, что же рассказывала Мелисса?
Что-то совсем ужасное – они действовали парами, мужчина и женщина, и умели превращаться, превращаться…
«Нет, нет, – сопротивляется первая Агата, – я хочу заснуть и попасть домой, домой, не мешай мне, не смей мне мешать!» – но вторая Агата изо всех сил пытается остановиться, открыть глаза, хотя коленки у нее уже подгибаются, и мужчина, подхватив ее, взваливает себе на плечо. «Нет, нет, – в ужасе думает вторая Агата, – мне нельзя спать, я должна, я обязана вспомнить! Это было после Великой Войны за Свободу, когда дети-сироты просили подаяния на улицах и так мечтали увидеть во сне дом, и маму, и папу, что не убегали от мамми и паппи, даже зная, что их родители на самом деле умерли, а потом этих детей продавали… Продавали… Господи, мне надо проснуться! Какой ужас, я должна проснуться! Проснись, проснись, проснись, ну же, давай, проснись!..»
В следующую секунду Агата чувствует, что ее словно бы рвут на части – только не изнутри, а по-настоящему, снаружи; из ее шубки летят перья, кто-то кричит у нее над ухом:
– Проснись, проснись, проснись, ну же, давай, проснись!.. – но голова у Агаты огромная, тяжелая, и когда она валится с грязного плеча паппи в сугроб, ноги у нее подгибаются, и она остается сидеть в снегу.
– Тащи ее и беги! – орет паппи своей напарнице, а милитатто Оррен, уже успевший оставить огромный кровоподтек у паппи под глазом, теперь пытается вытащить из ножен кортик, но огромный паппи подминает его под себя.
– А ну вставай и иди! Вставай и иди, дура! – визжит мамми.
Агата с огромным трудом поднимается на ноги, ей немножко лучше, но она не может идти, хоть убей.
– Ищи фонарь, Агата, фонарь! Ищи фонарь!.. – сдавленно кричит милитатто Оррен.
– Держи ее! – орет паппи, адыхаясь. – Не пускай!
Мамми вцепляется Агате в плечи, Агате очень больно, и она пытается сбросить с себя эти грязные цепкие руки. «Фонарь, – недоумевает Агата. – Почему надо искать фонарь? Здесь же столько фонарей…»
Фонарь, под которым стоит Агата, кажется ей почти бесконечным – он уходит вверх, вверх, вверх, и от одной этой картины у Агаты до тошноты кружится голова.
– Давай, Агата! – кричит милитатто Оррен. – Ну же, давай!.. Тебе надо на вечеринку! Ты помнишь? Тебе очень надо на вечеринку! Быстрей, быстрей, быстрей!..
– Мне очень надо на вечеринку, – медленно повторяет Агата, кивая. – Мне надо на вечеринку в честь папы и мамы. Торсон встретит меня дома… На вечеринке в честь мамы и папы…
Происходит удивительное: при слове «вечеринка» мамми и паппи на миг замирают от удивления и переглядываются. Этой секунды милитатто Оррену достаточно, чтобы сбросить с себя паппи и вырвать Агату у мамми из рук. Держа Агату под мышкой лицом вверх, как сломанную куклу, как мешок, он начинает метаться от фонаря к фонарю. Все фонари кажутся Агате высоченными, они уходят почти в самое небо, но она вдруг понимает, что у одного фонаря и правда не видно верха, а боковые перекладины для фонарщика елочкой уходят высоко-высоко. Глаза у Агаты начинают слипаться, но милитатто Оррен резко ставит Агату на ноги, тормошит, тащит, поднимает, подсаживает, шубка Агаты остается у него в руках. Паппи черной тенью виснет у него на шее, руки миллитато Оррена размыкаются. «Заснешь – погибнешь! – кричит вторая Агата первой. – Слышишь? Не спи, не спи, не смей спать!» Ладони Агаты липнут к ледяным перекладинам, и, не открывая глаз, она из последних сил лезет вверх, вверх, вверх и говорит себе только одно: «Не спать. Не спать. Не спать». И даже когда нож паппи входит в спину милитатто Оррена и от его крика слезы текут у Агаты из-под век, ей хватает сил только повторять себе: «Не спать. Не спать. Не спать…»
Сцена 6,
посвященная памяти святопреставившейся новомученицы и героини, юной профетты Немии. Ее собственное имя было «Ан», она приняла судьбу своей святой, могла стать Проницательностью своей команды, была одаренной профеттой и отважной юницей. Мы помним, как она любила рисовать цветы сансангвинии
Агата спит. Спит так, будто не спала целый год, так, будто десять ночей подряд мыла волосы под присмотром монахинь ордена святой Агаты, а те только и делали, что кричали ей прямо в ухо: «Быстрей, быстрей, быстрей!..» – а потом их крики становились другими, совсем другими, потому что огромные беззубые тени убивали их ударом ножа в спину, и больше некому, совершенно некому было помочь Агате, и надо было бежать, скорее бежать, спасать папу и маму, а ужасные мокрые волосы все сильнее опутывали ей руки, и сколько Агата ни сбрасывала с запястий тугие петли, сколько ни пыталась высвободиться, становилось только хуже, а мертвый милитатто Оррен стоял у нее за спиной и повторял: «Быстрей, быстрей, быстрей!..» «Я не могу! Я не могу!..» – пытается закричать Агата, но волосы лезут ей в рот, она задыхается и мычит – и наконец просыпается.
Агата лежит на земле, и не просто на земле, а в каком-то круглом углублении, в спину ей ужасно дует, в бок упирается что-то твердое, а руки запутались в длинных, тугих, липковатых зеленых усиках смутно знакомого растения, заполонившего все вокруг, – где-то Агата такое растение уже видела, а где – не припомнит. С отвращением она выпутывает из усиков грязные руки, оборачивается – и понимает, что из большой дыры в земле прямо позади нее тянет ледяным холодом. Посмотреть в дыру очень страшно, но Агата ложится на живот и свешивает голову: так и есть, там, внизу, тускло горит, покачиваясь, длинный, длинный, длинный, длинный фонарный столб, и от одной мысли, что на него можно забраться, Агату по-настоящему сильно мутит. Вдруг ей становится смешно: если бы ее не попытались усыпить омерзительные мамми и паппи, она бы никогда… А если бы не милитатто Оррен… «Может быть, он просто ранен, – говорит себе Агата, – может быть, они просто ранили его и убежали», – но кто-то маленький и очень взрослый внутри нее знает, что это неправда. Скоро-скоро другие милитатти, патрулирующие второй этаж, найдут его, заметенного снегом, и по лестнице, по настоящей широкой лестнице принесут сюда, на третий этаж, а что такое третий этаж – каждый ребенок знает, для этого даже не надо читать книжки в лавке слепого Лорио. Правда, детей сюда не берут – мама говорит, что детям на кладбище делать нечего, а Мелисса – что святому Макарию, чей монашеский орден всем тут заправляет, могут понравиться чистые детские души и что одна девочка уговорила маму и папу взять ее в Третьи Собачьи Дни с собой на кладбище, да там на месте и умерла, а святой Макарий мог унести ее душу на шестой этаж и там сделать своей Чистой Женой (все монахи святого Макария – его Женихи и Невесты, между собой им нельзя жениться и ни с кем нельзя, и думать о таком нельзя, и даже жить мужчинам с женщинами рядом нельзя – только на разных концах огромного, длинного здания монастыря, мальчикам нельзя разговаривать с девочками, а можно только ухаживать за могилами, больше всего на свете бояться своих желаний, каждый вечер исповедоваться в них святому Макарию и молиться, чтобы эти желания никогда не исполнились).
