В схватке с Настасьей Ивановной погиб Арнгрим, а Инги бежал. Настасья Ивановна презрительно смеялась ему вслед.
И она вернулась домой с богатой добычей.
Осенью к ней в первый раз посватался жених. Это был племянник короля Ирландии – Калеграс Тристрамсон.
Едва он вошел и предстал перед Настасьей Ивановной, как сердце ее против воли дрогнуло, и за это Настасья Ивановна мгновенно возненавидела Калеграса Тристрамсона.
Он был высок и строен, с широкими плечами и гордой шеей; волосы его были темными и блестящими, глаза – синими, в черных ресницах, кожа матовой и бледной. Его ладони были широкими, и вот на эти-то ладони и смотрела Настасья Ивановна: грубые и нежные, шершавые и загребущие, это были руки мужчины.
Калеграс Тристрамсон, конечно, знал, какими глазами глядят на него женщины, и, встретив ошеломленный взор Настасьи Ивановны, едва заметно усмехнулся. И она сразу же догадалась, что у него на уме унизить ее и раздавить.
– Для чего ты проделал столь трудный путь, любезный гость? – спросила Настасья Ивановна с улыбкой на губах.
– Прибыл поговорить со здешним королем, – отвечал Калеграс, кланяясь так изысканно, что захотелось Настасье Ивановне плюнуть. Но и тут она не показала своей злобы и задавила ее в груди, а отвечала ровным, ласковым голосом:
– Здешний король – это я. Мне можешь сказать все, что хотел сказать королю, а я уж поразмыслю над услышанным и передам ответ.
И начался пир, какой подобает при встрече со столь именитым гостем. Подносили и уносили чаши, звучали необдуманные речи, которые тотчас забывались и людьми, и богами – потому что и боги на подобных пиршествах бывают пьяны и беспамятны.
Наконец Калеграс заговорил о том, ради чего явился:
– Слыхал я, ваше величество, что король Гардарики – дева, равной которым не сыскать на всем Севере.
– Верно ты слыхал, – сказала Настасья Ивановна, не моргнув глазом.
Она не побледнела и не покраснела, а только выпила еще вина, и штормовое море в ее глазах почернело.
– Природа же девы такова, что не может дева без супруга, – продолжал Калеграс. – В этом честь для девы и для мужа.
«Для мужа-то честь, а вот для девы – сомнительно», – подумала Настасья Ивановна, но вслух этого говорить не стала, потому что замыслила сбить с ирландца спесь, да так, чтобы навсегда запомнил он короля Гардарики Настасью Ивановну!
– К чему ты клонишь, гость дорогой, в толк не возьму, – сказала Настасья Ивановна.
– Скажу без обиняков, ваше величество: дядя мой – король Ирландии. А сам я перед тобой как на ладони: можешь рассмотреть меня со всех сторон и даже опробовать, каков я в поединке. Только меч свой против меня не поднимай – знаю уже, что от ран, нанесенных им, никому не оправиться.
– Не пристало деве биться в поединке с таким знатным и статным мужем, – проговорила Настасья Ивановна.
Дружинники, кто слышал эти слова, похолодели и помертвели: звучал в них смертный приговор Калеграсу Тристрамсону. Самый старый дружинник, который помнил Настасью Ивановну еще деткой, даже посмотрел на жениха с испугом: уж не догадался ли он, какая ждет его участь, не схватился ли за оружие, не готов ли бежать, отбиваясь, на свой корабль?
Но Калеграс Тристрамсон ни о чем не догадывался, улыбался самодовольно и ел мясо.
А Настасья Ивановна вскочила на стол, грохнув сапогами, расставила ноги, подбоченилась, вскинула голову, тряхнула волосами, сверкнула золотым обручем, взятым у Юхана, и закричала:
– Знаете вы меня с самого детства и известно вам, что я – чистая дева. Перед всеми говорю и клянусь: отдам себя в жены этому ирландскому Калеграсу Тристрамсону, как он того хочет, если сумеет отнять мою невинность нынешней ночью. Пусть покажет вам наутро покрывала, запятнанные моей кровью, – и пойдете все под его руку, а я сделаюсь его королевой, и не буду более вашим королем.
Калеграс Тристрамсон был немного растерян. Странное условие поставила ему невеста!
– Разве не делается такое лишь после свадьбы? – спросил он.
– А мы и свадьбу сыграем! – отвечала Настасья Ивановна, передернув плечами и притопнув ногой. – Завтра объявим, да и начнем. Или ты испугался, воин храбрый?
Калеграс, краснея, поднялся. Настасья же Ивановна наклонилась к нему со стола и засмеялась:
– Что, не ожидал? Может, надеялся, что откажусь? Не откажусь! Ты мне по нраву: плечи у тебя широкие, бедра узкие, руки стройные, лицо приятное. Дети от тебя родятся хоть куда, Калеграс Тристрамсон.
Она дала ему руки и позволила обнять себя и снять со стола.
О помолвке раструбили во все трубы и раскричали во все глотки. Кое о чем даже песни спели: и о том, как прекрасный юноша из Ирландии, прознав о красоте и доблести Настасьи Юхансдоттир прибыл к ее двору, и о том, какое условие поставила ему Настасья Юхансдоттир, и как сперва растерялся Калеграс, а затем принял вызов.
Перед свадьбой Настасья Ивановна отговорилась тем, что надо ей вымыться в бане с можжевеловыми вениками, и отправилась на болота, взяв с собой только нож – резать ветки.
Дойдя до скалы, где еще чернела старая руна, начертанная некогда Всеволодом, Настасья Ивановна обвела эту руну пальцем, и руна запылала. А Настасья Ивановна вложила горящие пальцы себе в рот и свистнула.
Тотчас скала расступилась, и оттуда вышли два карлика.
– Помните меня? – спросила Настасья Ивановна, загораживая им путь обратно в скалу.
– Ты еще хуже, чем твой дед Всеволод, а уж он был хитрец и негодяй, каких поискать, – отвечали карлики.
– Мне нужно зелье, которое лишает человека сил, – сказала Настасья Ивановна. – Но только такое, чтобы без запаха.
– Слыхали уж про твою свадьбу, – сказали карлики и захихикали.
Скоро зелье было готово, и Настасья Ивановна спрятала его в рукаве.
Наутро после свадебного пира Калеграс Тристрамсон ничего не мог вспомнить. На пиру он пил и ел, но головы не терял и то и дело смотрел на свою невесту, и с каждым мгновением казалась она ему все краше и желаннее. Он представлял ее себе без одежды, по излому локтя угадывал угловатость ее почти детского тела, он смотрел на ее тонкие губы, вымазанные красным вином, и сердце у него в груди разбухало и слабело.
Наконец все разом закричали, Настасья Ивановна – все такая же веселая и спокойная, не побледнев и не покраснев, – поднялась с места и протянула ему руку. И под общий смех и песни они отправились в брачный покой.
А утром он открыл глаза и увидел, что лежит в одной рубахе, обмякший и потный, покрывала под ним смяты, но ни пятнышка крови на них не заметно. А подменить покрывала тоже никто не мог, потому что пахли они тем же потом, что и рубаха на Калеграсе.
Настасья же Ивановна, совершенно обнаженная, лежала рядом, закинув руки за голову, и спала. Тело ее было точь-в-точь таким, как мнилось Калеграсу Тристрамсону, худое и жилистое, почти не женское, и только грудь была нежной – и еще шея под подбородком.
